– Из дому бегал, от мамочки небось… нравилось ему веселое житье. Поначалу куражу больше, чем дури, а там и затянуло. Оно ж так и бывает… играть стал, проигрываться. – Гаська остановилась и толкнула Кейрена к стене. Возмутиться он не успел: женщина прижала к намалеванным губам. Кейрен замер. И она обвила его шею руками, прижалась, навалилась всем своим немалым весом, впечатывая в щербатую стену. – Любопытные… ш-шалавы.

Он обхватил ее, преодолевая брезгливость, часто сглатывая кислую слюну, которая наполняла рот. Еще немного, и вырвет. Гаська же, часто судорожно дыша, ерзала.

За нею наблюдала тень.

Одна из многих теней, что появляются на границе сумерек, пожалуй, чересчур плотная.

Подвижная.

– Его крутили, – шептала Гаська, выдыхая в ухо гнилью нечищеных зубов, табака, тухлого мяса. – Быстренько в оборот взяли, поняли, что мальчик не бедный… не богатый тож, богатые по клубам сидят…

…в клубе Кейрен уж год как не появлялся. Его грозили исключить, но впервые на угрозу было плевать. Да и о клубе ли ему жалеть?

Таннис ушла.

Опустела квартира, и цветы, последний подаренный им букет, тихо умирали в старой вазе. Вазу купили на развале, там Таннис нравилось бродить, а вот магазины в центре с их начищенными витринами, услужливыми продавцами ее смущали. В них она терялась и хватала Кейрена за руку.

А на развалах глаза ее вспыхивали.

И вновь хватала за руку, но уже затем, чтобы он не потерялся, тащила за собой меж торговых рядов, головой крутила, спеша увидеть все и сразу. Останавливалась порой, причем никогда нельзя было угадать, что именно привлечет ее внимание.

Одноногий дед, продававший глиняные свистульки, он расписывал их тут же какими-то аляповатыми, яркими красками. И Таннис с трудом дождалась, пока свистулька высохнет.

– Я всегда мечтала такую спереть. – Она крутила кривоватую лошадку, вздыхая. И поправлялась: – Украсть. Ну или просто чтобы была. Смотри.

Она подносила фигурку к губам и свистела, звук получался пронзительным, резким…

…а потом она нашла старуху, которая расстелила на земле старую шаль, а на шали выставила полторы дюжины фарфоровых кошек. И среди них, к огромному своему удивлению, Кейрен обнаружил коллекционную белую рагамаффин ограниченного выпуска.

Купил.

Отдал втрое против запрошенного, меньше совесть не позволила, но все равно фигурка стоила сущие гроши… а Таннис другая пришлась по вкусу.

…и вазу эту, разрисованную звездами, грошовую, она обнаружила в лавке старьевщика, а обнаружив, отказалась отдавать.

Ваза стояла на подоконнике.

И кошка рядом с ней. Забытая шкатулка, черепаховый гребень с агатом. Ей больше по нраву была простая щетка…

– Его пасли и крепко. Не позволяли с поводка слететь, да и не больно-то пытался. Быстро почуял, что такое вольная жизнь. Вот и сорвало.

– Играл?

– Играл. – Она сопела и не отпускала, неопрятная страшная женщина. А сквозь запахи, окружавшие ее плотным коконом, Кейрен ощущал один, особенно мерзкий – вонь гниющей заживо плоти.

Черная гниль?

Для него не заразна.

И все же он с трудом сдерживался, чтобы не оттолкнуть Гаську от себя. А она, словно чувствуя эту его брезгливость, наваливалась все сильней, льнула по-кошачьи, томно охала.

Домой бы.

…в особняке ныне музыкальный вечер со скрипкой и мисс Вандербильд, которая любезно откликнулась на матушкино приглашение.

Братья.

Жены братьев. Отец… и дядя тоже. Со-родичи, которые, отдавая дань традиции, станут говорить пустые, ничего не значащие фразы.

Люта и ее матушка, следящая за Лютой в оба глаза… гости, перед которыми придется держать лицо. Улыбаться, отвечать, стараясь, чтобы эти ответы не были невпопад.

Не думать о другом, потерянном доме, в котором не получалось разжечь камин. Когда становилось совсем уже тошно, Кейрен прятался в опустевшей квартире, запирал дверь и садился у черного пустого зева. Порой и засыпал на полу, укрытый клетчатым пледом, что сохранил кисловатый запах пролитого вина.

…прожитой жизни.

Чужой, которая не вернется.

– В Ньютом он за долги попал?

– Ага, проигрался крепко… и взял-то деньги у людей, что шутить не любят. Не отдавал долго, вот его и прихватили… поучить. Верно, хорошо научили, если он вот так…

– Значит, Герцог? Имени не называл?

– Неа.

– А приметы? Что помнишь?

Отползла, недовольно пыхтя, завозилась, оправляя широкие юбки.

– Приметы… а есть примета! Колечко у него приметное было. Такое от… на мизинце носил.

– Похожее?

Кейрен продемонстрировал родовой перстень.

– Ага! Точно! – Она протянула было пальцы к кольцу, но Кейрен руку убрал. Хватит с него игр. Устал. Он вообще как-то быстро уставал сейчас, словно сама осень тянула силы тусклыми, обесцвеченными днями. Сыростью. Кленовыми листьями, которые облетали на воду.

Пустой кормушкой для птиц.

– Какой он был, запомнила?

К счастью, Гаська и вправду запомнила понравившееся ей кольцо, описала его подробно, и чем дальше она говорила, тем сильнее становилось недоумение Кейрена.

Ложь.

Или… чужая игра?

Ему не поверят. И без того считают чудаком, фантазером, но эта фантазия безумна даже для него. И когда Гаська замолчала, Кейрен отослал ее взмахом руки. Сам остался. В переулке, прижимаясь спиной к грязной стене, пытаясь убедить себя, что не сошел с ума.

Что делать?

Проверить. Осторожно. Издали. Стараясь не привлекать внимания. И его, и старую королеву, которая… безумие какое.

Он услышал крик. И запах крови, разлившийся в воздухе, медный, тревожный, ощутил. Выбежал, уже понимая, что опоздал.

И едва не споткнулся.

Гаська лежала, перегородив собой проулок. И далекий свет фонаря отражался в выпуклых ее глазах. Рот старой шлюхи был раскрыт, а ниже его, под подбородком, чернела широкая рваная рана. Вокруг Гаськи, будоража местных крыс, расползалась кровяная лужа.

Присев на корточки, Кейрен прижал пальцы к шее.

Бесполезно.

Единственный его свидетель, пусть и не особо заслуживающий доверия, был мертв.

Домой Кейрен вернулся глубоко за полночь.

Шел пешком.

Куда спешить? По лужам, которые подернулись тонкой пленкой льда, по тротуару, белесому, обындевевшему. Скрываясь от света фонарей, которых становилось все больше. И снег, начавшийся внезапно, летел на свет.

…на Перевале снег выпадает рано. Но по ту сторону гор зима мягкая. И чем ближе к побережью, тем мягче. Райдо писал о береге и море, о летнем доме, который весной полагалось белить, но за зиму ветра и сырость побелку съедали, и дом лежал на побережье темной обглоданной костью.