…влажное перо.

…влажная овечья шерсть, которую привозят в мешках. И мешки приходится таскать. Они тяжелые, и после второго-третьего спина начинает ныть. Но останавливаться нельзя, сзади подгоняет мастер. Он должен следить за всеми, но смотрит лишь на Таннис. И шипит, стоит ей замедлить шаг, увольнением грозится. А другой работы она не найдет, разве что в борделе.

Надо успокоиться. И дышать, сквозь стиснутые зубы, глубоко, до ломоты в ребрах, до кругов перед глазами… не сесть – упасть в низкое разлапистое кресло, которое трещит и опасно кренится. Кресло дряхлое, как и все в этом доме.

Что ей делать?

Бежать. Это – единственный шанс, но не стоит обманываться, ей не позволят выйти из дома… пока не позволят.

Думай, Таннис. Налей себе воды. Графин высокий и с широким горлом, рукоять его липкая от грязи, и вода пахнет илом. Как бы не отравиться… и смешно, всего-то год прошел, а она уже воду пить брезгует, раньше вон из подземного колодца хлебала и ничего.

Стакан протереть платком. Паутину смахнуть. И открыть массивный тяжелый шкаф. Меха. Паутина. Пыль…

– Осторожно, деточка, – раздался сладкий голос, – не стоит их трогать. Потом не отмоешься. Давно пора было выбросить, но Ульне против. Она так неистово держится за прошлое, что это просто-напросто ненормально. Но разве мне говорить о ненормальности?

Женщина в розовом платье засмеялась.

– Кто вы?

– Марта, деточка, просто Марта…

– Таннис.

Она видела эту старуху в театре. Крупная, пышная и из-за платья выглядит еще пышнее. Лицо ее мягкое, сдобное, с корочкой румянца на щеках, дрожжеватой непропеченной кожей и изюминами глаз. Из-под соломенной шляпки выбиваются седые локоны, завитые по последней моде. А широкий атласный бант почти скрыт двумя подбородками дамы.

Шея ее коротка.

Грудь – обильна и выглядывает из чересчур низкого, почти непристойного выреза. Старуха щедро присыпала грудь пудрой, и та сбилась, скаталась, обрисовав морщины.

В руках она держала ридикюль грязно-розового цвета, раздувшийся, напомнивший дохлую рыбину. И вышивка поблескивала чешуей.

– Идем, деточка. Скоро подадут обед. – Она ступала грузно, и широкие юбки колыхались. – Не следует его злить…

Сумасшедшая.

Одна из…

Во главе стола восседала некоронованная королева. Худая, изможденная женщина, чей взгляд скользнул мимо Таннис, задержавшись на Марте.

Мертвый?

Пожалуй. И лицо это застыло, потемнело от времени. Вырядилась она в белое платье, отделанное пожелтевшим кружевом. На редких волосах удерживались венок из флердоранжа и серая, запыленная фата, которую Ульне мяла в пальцах. Их движения, неторопливые, размеренные, завораживали.

– Она горюет об исчезнувшем муже, – громким шепотом возвестила Марта. И приложила к напудренной щеке платок. – Он покинул ее сразу после свадьбы… такая трагедия.

В голосе не было ни капли сочувствия. Трагедия, как и все прочее в доме, изрядно постарела, покрылась пылью и трещинами.

Место по правую руку Ульне занял Освальд. Таннис он приветствовал кивком, но и только. Напротив него устроилась некрасивая женщина в черном наряде.

– Наша супруга. – Марта держала Таннис за руку липкими, жадными пальцами. – Она в трауре.

– Марта, – окликнул Освальд.

А женщина в черном судорожно всхлипнула, поднялась, и четки, которые она сжимала, задребезжали. А может, не четки, но серебряные тарелки… или канделябры… или стеклышки в уродливых окнах Шеффолк-холла.

– Да, Освальд? – Старушка съежилась, она смотрела на него, не способная скрыть ужас. – Я опять что-то не то сказала, да? Прости… ты же знаешь, я никогда не умела думать о том, о чем говорю… у нас траур… наш дорогой отец умер…

– Марта!

– Он ведь и вправду умер! – торопливо произнесла Марта и вытащила из ридикюля помятое печенье. Она бережно собрала прилипшие к нему пылинки, скатала и вытерла о платье. – Такая скоропостижная кончина… возраст, не иначе как возраст… нам всем так жаль, так жаль…

– Возраст, – глухо повторила женщина в черном, занимая свое место. Она держала спину прямо, а подбородок задирала так высоко, что шея ее изгибалась, а башня из темных волос опасно кренилась. – Бедный папа… я молюсь за его душу.

– Мы все молимся, – пробормотала Марта, отчаянно пережевывая печенье.

– Дорогой, – женщина отвернулась, – ей обязательно присутствовать за столом?

– Марте?

– Нет.

– Обязательно. Мы ведь говорили об этом. – Тон Освальда был мягким, но женщина отступила, она задрала подбородок еще сильней, и кожа на шее опасно натянулась.

Белая какая…

– Мы все – одна семья, – мягко заметил Освальд.

– Конечно, конечно… – Марта захихикала, роняя изо рта коричневые крошки. – Одна семья… как еще?

Таннис закрыла глаза, пытаясь отрешиться от дурноты.

Сон.

Безумный извращенный сон, рожденный страхами. Сейчас Таннис откроет глаза и обнаружит себя лежащей в постели.

Открыла.

Ничего не изменилось, разве что свечей поубавилось, но их все равно было чересчур много, и свет заставлял Освальда болезненно кривиться.

– Не волнуйся, дорогая, – сказала Марта, вытирая губы ладонью. – Ты привыкнешь. А хочешь, я тебе шарфик свяжу?

Старик обретался у самой реки. Черный, какой-то осклизлый с виду домишко почти съехал в воду. Он опирался на врытые в землю столбы, которые покрывал толстый слой ила и грязи. И, несмотря на холод, грязь эта продолжала гнить.

А может, и не грязь, но хозяин дома.

Он сидел на крыльце, широко расставив ноги, и полотняные штаны натягивались на коленях, а штанины задирались. Обмотанные тряпьем ступни гляделись непомерно большими.

Кейрен прижимал к носу платок, кляня себя за то, что не подумал о заглушках. И вообще, ведомый смутным предчувствием, полез сюда.

– От ить… смердит, – сказал старик, выбивая трубку о ладонь. На левой его руке сохранились два пальца и те слиплись, словно срослись.

Старик сунул руку в подмышку и поскребся.

– Блохи житья не дають. А ишшо ты приперся, господин начальник.

Зубов у него почти не осталось. И из распухших десен торчали гнилые пеньки.

– Помереть спокойно немашеки.

– Успеешь помереть.

Кейрен злился на него, на себя за невозможность отрешиться от безумной идеи, на сам этот пологий грязный берег, бессонную ночь… и дом, где матушка затеяла очередной ужин в изящных декорациях. Ему надлежало быть. А он, поняв, что все-таки сорвется, сбежал. И за побег было стыдно.