***

Следующие часы я помню крайне плохо, почти ничего. Сплошные обрывки. Звуки… голоса… вспышки…

Самое первое воспоминание — еще тогда, сразу после окончившегося боя, кажется. Тьма передо мной расступается, проскальзывают светлые полосы. На несколько коротких мгновений я усилием воли открываю глаза. Не чувствую, не разбираю, не слышу, не обдумываю — лишь вижу: склоненное надо мной, полное тревоги и страха лицо Милиана. Он держит мою голову и, наверное, зовет: его рот широко открывается и по губам можно прочесть, что он говорит, но я не пытаюсь. Моя нога взрывается болью, и я вновь отключаюсь.

Проносятся неразборчивые потоки каких-то воспоминаний: что были, что не были, кто сейчас разберет. Я лечу между ними.

Второй раз очнулся от визга. Голосили какие-то люди: мужчины, женщины. Двое из них, один тоненький, детский, и женский, тревожный и плачущий, кажутся смутно знакомыми. Пахнуло чистым, дезинфицируемым помещением, где ярко слепит лампа. Мелькнули какие-то лица. Мне даже на какую-то секунду показалось, что среди них была моя Лиза…

И опять тишина. В ушах — пробки. Глаза покрыли темной плотной повязкой, толкнули в спину, и вперед приходится идти лишь на ощупь, вытянув руки и осторожно ступая, прощупывая носком туфли каждый сантиметр.

Где-то тикает. Что-то тонкое, невесомое, теплое касается моего лица. Темную повязку медленно снимают с глаз.

Я смутно, на свое удивление разбираю лицо Улло. А может, мне кажется, что он здесь? В любом случае его присутствие — уже в высшей степени бред. Надо избавиться от бреда в моей жизни, его и так стало много в последние недели…

Щелчок пальцами. Я снова во мраке…

Окончательно проснулся, когда за окнами день клонился к вечеру. Больные, сухие, едва приоткрытые глаза не пришлось щурить: жалюзи на окнах сдвинуты, а солнце уходило за вечерние облака. Очнувшись, попытался понять, в какой больнице — а было безоговорочно ясно, что нахожусь в лечебном учреждении — я лежу, какого мира: своего, земного, или другого, волшебного. Но ничего не прояснилось, поскольку я не знал, выглядят ли больницы в Изнанке точно так же, как наши. Но если это и оказывается чародейской лечебницей, что ж, надо тогда выяснить, каким именно способом меня лечили. Я ведь надеюсь, меня излечили?

Поморгал, надеясь нагнать влагу и избавиться от сухости в глазах, и покрутил глазными яблоками, обозревая пространство.

Светлые стены, пустующая банкетка и тумба, зеркало у стены напротив. Слева — непрозрачная занавеска, отделяющая больничное место другого пациента: медицинские аппараты были активны, судя по звукам — кто-то лежал в палате помимо меня. У изголовья на моей стороне — монитор контроля состояния; аппарат негромко пикал. На груди крепились присоски, подведенные проводами к аппарату. Из вены торчал катетер, а у тумбы стояла капельница. Палец сдавливал пульсоксиметр. Чувствуя дрожь во всем теле, ощущая, как ноют мышцы, я медленно и тяжело приподнялся на кровати, опираясь о локоть слабой руки с катетером, и другой рукой сдвинул в сторону одеяло, чтобы посмотреть на раненую ногу. Она была на месте, мне ее не ампутировали (да, я даже такое с ужаса допустил). Правда, место ранения сильно кололо, ныло, а всё бедро, от колена до ягодичной мышцы, в бинтах. Интересно, мне серьезная операция потребовалась? Была ли задета кость? Или меня просто зашили? Кошмар. Сколько нехороших событий…

Дверную ручку со стороны коридора повернули, и дверь стала открываться. Я лег обратно на спину и быстро накинул одеяло. На мне был один послеоперационный халат. Интересно, сколько я здесь уже лежу?

Дверь отворилась, через секунду вошла медсестра и увидела, что я не сплю и лежу, глядя на нее, строя из себя несчастного и замученного. Какого же было мое удивление, как вслед за медсестрой, когда она шепотом дала добро входить, в палату буквально ворвались мои родители. Я чуть не подпрыгнул. Тело как-то сразу резко пришло в тонус, на какие-то мгновения всю боль как рукой сняло. Значит, я дома, на своей родной московской стороне.

Но в следующую секунду радость сменилась печалью: мне стало тоскливо, что мои родители видят меня, своего сына, покалеченным и израненным. Им пришлось перенести столько душевных страданий и боли, которые наверняка были сильнее моих физических, когда они узнали (интересно, как обо всём этом и кто им сообщил?), что со мной злоключилось. Надо показать им, что со мной всё хорошо, даже когда сейчас мне плохо.

Мама всплакнула, враз забыв, что в палате необходимо соблюдать тишину и спокойствие, присела на стул рядом и схватила меня за руку.

— Костя, родной… — шептала она, сжимая ладонь.

— Мам, всё хорошо.

Я попытался искренне улыбнуться, но получилось не очень достоверно. Я чувствовал боль ее сердца. Отец встал рядом с ней и, поджав губы, протянул свою руку, положил ее мне на плечо.

— Пап, всё нормально. Мам, я отлично.

Отец слабо улыбнулся, но в глазах читалось волнение. Мама, смахнув слезы, вздохнула:

— Костя, ну как же так случилось… Страх какой… Не представляешь, как нам плохо было, и Лизе, и Аришеньке, когда узнали новость об этой аварии… Я Кристине сказать не могла: голос срывался, и она плакала…

Я нахмурился, ничего не понимая, и отвел глаза в сторону. Какая авария? Им сказали, что я попал в аварию, поэтому меня так чуть на кусочки и не разнесло? Зуб даю (не жалко, у меня их тридцать два): это выдумал Улло, мой славный учитель — кто же еще. Он как-то магически внушил моей семье, что я получил травму совсем по другому поводу. Лучше действительно знать именно такую «правду». Если расскажешь, что ты получил магический пендель от сильнейшего волшебника, сам атакуя его волшебной палочкой… Отправят в другую больничку, где лечат голову.

Где же сейчас Милиан? Надеюсь, ему гораздо лучше, чем мне? А как Аришка? Лиза как?

Я посмотрел на родителей, думая задать вопрос про супругу и дочь, но они уже прочли его в моих глазах.

— Лизонька родила сегодня рано утром. — Широкая улыбка сквозь слезы проступила на мамином лице. — Хорошенькую девочку. У вас — вторая дочка-красавица, а мы — вдвойне счастливые бабуля и дедуля.

Внутри всё смешалось. Огромная радость, что моя Лиза, моя самая замечательная и лучшая на свете супруга родила мне вторую дочку. Глубокое огорчение, что в самый важный момент ее жизни номер два меня не было рядом.

— Но я видел ее, Лизу. Или бредил… — произнес я под нос, скорее беседуя сам с собой, но отец меня услышал:

— Лизавета была здесь, приехала с Аришкой первее нас.