Его так и подмывало поднять трубку телефона и доложить Сердюку об этом поразительном факте, но, поразмыслив, он решил не пороть горячки. Отложив фотографии в сторону, открыл дело на Доцента — Литвина и принялся внимательно вчитываться в документы. Большинство из них он знал наизусть, а потому пытался новым взглядом посмотреть на известные факты.

Копия первой выпускной аттестации на лейтенанта Литвина, в некоторых местах подчеркнутая его рукой и рукой Сердюка, мало отличалась от аттестаций однокашников, но опытному глазу она давала пищу для размышлений. За пять лет учебы в военном училище у начальника курса и курсовых офицеров было достаточно времени, чтобы изучить будущего офицера и, несмотря на обычные уровни характеристики в таком деликатном и важном вопросе, как аттестация округлости, они между строк отразили главное:

«За время учебы курсант Литвин показал себя в целом дисциплинированным военнослужащим. Требования воинских уставов в основном соблюдал. На старших курсах проявил склонность к научной деятельности. Активно участвовал в работе военно-научного общества. Внес ряд рационализаторских предложений. Вместе с тем учился ниже своих способностей…

По характеру волевой, целеустремленный…

В коллективе держался обособленно. Активного участия в общественной деятельности курса не принимал. На критику реагировал не всегда адекватно».

С такой аттестацией для выпускника Литвина место нашлось только за Байкалом. Прибыв к месту назначения с многоговорящим названием станция «Безречная», «зеленый» лейтенант, как и многие его предшественники, от одного только вида тут же «пожелтел» и надолго потерял дар речи. После пяти лет учебы в подмосковном, почти столичном Серпухове, здесь, в забытом богом и начальством гарнизоне Забайкальского военного округа, а в простонародье — «Забудь вернуться обратно», небо показалось ему в овчинку.

Голые, унылые сопки и пронизывающие ветра, приносившие зимой из монгольских степей лютую стужу, а летом — нестерпимый жар, могли кого угодно вогнать в смертную тоску. Даже недавно отстроенный военный городок ракетчиков, где в пятиэтажках в июльское пекло в кранах иногда булькала горячая вода, выглядевший настоящим «Лас-Вегасом» по сравнению с жалкими лачугами бурят, корейцев и китайцев в соседнем поселке, не смягчил в душе Литвина тоски по столичной жизни.

Гарнизон, где «общественные интересы и творческие мысли» фонтанировали один раз в месяц — в день «пехоты» — выдачи зарплаты в частях, в известном на всю округу кафе «Бабьи слезы», мог быстро обломать «соломенного холостяка» Ореста. В тот день после восемнадцати, с неотвратимостью морского прилива, на оба зала кафе одна за другой накатывали волнами «слаженные боевые расчеты», а под утро безутешные жены лили горючие слезы и, грозя спалить «Плакучую иву», выносили на плечах бесчувственные тела мужей. Потом еще ни одну неделю в служебных кабинетах звучали отголоски этого «эпохального события», а «длинные языки» смаковали скандальные подробности.

«Гарнизонное общество» — где местная примадонна Зойка-мать, успевшая переженить на себе половину гарнизона, но так никому не уступившая пальму первенства, где «вечный» капитан «Жеребец», несмотря на все тяготы и лишения воинской службы, продолжал оставаться в рядах стойких холостяков и предпочитал кормиться у чужих жен, чем содержать свою, вряд ли привлекло рафинированного лейтенанта Литвина.

Остался он в стороне и от событий, которые два раза в году — в марте и сентябре, когда министр обороны издавал приказ о призыве на службу нового пополнения и увольнении с нее отслуживших свои сроки, не оставляли равнодушными большинство жителей гарнизона. В те «судьбоносные» дни они становились свидетелями захватывающей борьбы между дембелями и армейскими патрулями за памятник казаку Ерофею Павловичу. Несмотря на плотные кордоны, в то утро его чугунный жеребец неизменно встречал рассвет надраенными до нестерпимого блеска яйцами и привязанной к хвосту метлой.

Жить такой жизнью у Литвина, а точнее, у его тестя, хватило терпения на два года. С превеликим трудом заслуженный полковник, подключив все свои связи, выдернул начавшего «дичать» зятя в Москву к не слишком грустившей в одиночестве жене. В Академии Петра Великого после перенесенного «интеллектуального потрясения» в Забайкалье в Оресте вновь проснулся творческий зуд. В то время когда однокашники, плюнув на «сияющие вершины науки», кинулись подрабатывать на стороне ночными сторожами и вышибалами, он упорно корпел над кандидатской и через два года досрочно защитился. На факультете его рвение заметили и вскоре назначили заместителем начальника кафедры. Перед ним открылись блестящие перспективы для научной карьеры, но весной прошлого года недоброжелатели подставили ножку. Споткнувшись на защите докторской, он закусил удила и, забросив науку, ударился в бизнес. Но на этом новом для себя поприще «каменных палат» не нажил и перебивался случайными заработками.

Все это вместе взятое, по мнению Гольцева, не давало оснований подозревать Литвина в том, что он мог броситься во все тяжкие и начать торговать секретами. Эпизодически поступавшая на него оперативная информация о нарушениях режима секретности в работе с материалами, содержащими гостайну — их обработка на неучтенных магнитных носителях, мало чем отличала его от коллег, нередко грешивших тем же самым.

Повышенный интерес Литвина к разработкам по программе «Тополь-М» и результатам испытаний, которые раньше отмечали оперативные источники, тоже находил свое объяснение. Тема его докторской диссертации по ряду позиций была близка к ней, но после провала на защите этот интерес угас, а вместе с ним спал и накал работы контрразведчиков. Главным же аргументом, говорившим в пользу Литвина, был тот факт, что в момент выхода Гастролера на резидентуру ЦРУ в Киеве он с семьей гостил у родственников в Воронеже. И если бы не последняя информация Кочубея, то тощее дело на Доцента так бы и продолжало пылиться на нижней полке сейфа Гольцева. Теперь все эти косвенные признаки, дававшие основание подозревать Литвина в шпионаже, складывались в логическую цепочку, но в ней не хватало главного — его поездки в Киев. «Киев!.. Киев?» — повторил Гольцев и, отложив дело, снова вернулся к фотографиям. С них на него насмешливо поглядывал Скотт. «Рано радуешься! Мы еще разберемся, какой ты на самом деле «скот»? — с ожесточением произнес Гольцев и снял трубку телефона.

— Слушаю вас! — раздраженно ответил Сердюк.

— Анатолий Алексеевич, это Гольцев. Извините, я, кажется, не вовремя?

— Вовремя! Что у тебя?

— Есть острая информация по Литвину.

— Острая, говоришь?

— Да, весьма.

— А позже с ней никак нельзя или боишься «порезаться»?

— Анатолий Алексеевич, вопрос действительно серьезный.

— Говори, только короче! — торопил Сердюк.

— Мы, кажется, рановато списали со счетов Литвина. Кочубей тут такое выкопал, слов нет!

— Виктор Александрович, не интригуй! Ближе к делу!

— Вы помните материалы по встрече Литвина с неизвестной парочкой в летнем кафе в парке ЦДХ? — напомнил Гольцев.