В зал суда их привели лишь к полудню.

– Вынужден сообщить, что мистер Макэлви нездоров, – объявил судья с серьезным, торжественным видом. – По закону число присяжных можно сократить до одиннадцати. И даже до девяти, девять – это минимум. Однако на такой поздней стадии я предпочитаю не бросаться присяжными – за исключением тех случаев, когда их отсутствие приводит к длительному простою. Я объявляю перерыв до утра среды. Врачи надеются, что к этому времени мистер Макэлви сможет вернуться к своим обязанностям. В противном случае я сниму с него полномочия присяжного заседателя, и мы продолжим в урезанном составе.

В среду утром все двенадцать присяжных в привычном порядке вошли в зал суда.

У нее немного кружилась голова. «Осталось всего ничего», – думала она, разглядывая затылок Роберта и любуясь его мягкими каштановыми волосами. За правым ухом тоненькой, извилистой дорожкой проступили прозрачные капельки пота. Ей хотелось стоять, зарывшись лицом в его спину, и вдыхать его запах. Она не желала все это терять; не желала покидать это здание и возвращаться в старый, унылый мир, в котором нет Роберта, – мир, в котором она не сможет видеть его каждый день. Впрочем, она не была уверена, что ее новый мир все еще нравится ей после того, как Роберт перестал на нее смотреть.

Она мечтала, чтобы на них опять налетел снежный буран. Чтобы случилось нечто такое, что помешало бы суду и отложило его на неопределенный срок, давая ей возможность побыть с Робертом подольше. Она рассчитывала, что перекрестные допросы обвиняемых продлятся не один день, но они закончились, едва успев начаться: Доулмен, Спаркл и Годфри отказались пройти на свидетельские места.

Она почувствовала в самом низу живота какой-то странный трепет, но это ощущение тут же прошло.

Мистер Морден по очереди обвел взглядом присяжных и приступил к своей заключительной речи.

У нее перед глазами все плыло. Тяжесть в голове не давала сосредоточиться. Впрочем, мистер Морден уже говорил все это раньше, и в тот раз она слушала его очень внимательно. Очнувшись от забытья, она обнаружила, что он уже заканчивает; ее поразило, сколько времени прошло с начала его речи. Она решила, что заболевает.

Мистер Уильямс сел еще до того, как она заметила, что он вообще вставал. Когда со своего места поднялся мистер Белфорд, она снова отключилась. Она была худшим присяжным в мире; возможно ли, что за семь недель все возможности ее мозга оказались исчерпаны?

Мистер Турвиль оказался единственным, кто не наводил на нее сон.

– Мистер Доулмен – не насильник, – говорил он. – Он не похищает людей. Не распространяет наркотики. Он прекрасный семьянин и отличный работник; пока его не арестовали, у него была высокооплачиваемая должность. Он любит свою гражданскую жену – прекрасную молодую женщину. Любит своего маленького сына. Мистер Доулмен виноват только в одном: он не умеет выбирать друзей. Но разве можно отправить его за это в тюрьму? Конечно же нет!

Дрожа от холода, она стояла на платформе и ждала, когда двери откроются и можно будет зайти в вагон. Им оставалось выслушать только мистера Харкера и защитника Спаркла, а затем судья должен был произнести свое напутственное слово. Ей больше нельзя быть такой невнимательной.

Почувствовав на своем плече чью-то руку, она резко обернулась. К ее изумлению, рука принадлежала Роберту, который тут же начал извиняться за то, что напугал ее.

– Поехали ко мне, – вырвалось у нее прежде, чем она успела подумать. – Ты для меня как наркотик, – добавила она, силясь улыбнуться.

– Ты для меня тоже… – произнес он глухим, низким голосом, которым говорил с ней в постели. – Но сегодня не получится. Я думаю, ты и сама понимаешь: нам уже вот-вот вердикт выносить. На той неделе… мы должны были потерпеть. Я очень рад, что мы этого не сделали, но мы все-таки должны были. Я поступил опрометчиво, я знаю. На самом деле я не такой. Нужно было сказать тебе… Когда все закончится… осталось немного…

Ее лицо наливалось краской. Она понимала, что ему не впервой сообщать плохие известия, причем гораздо более страшные, чем эти: на работе он занимался этим каждый день.

– Если ты вдруг передумаешь… в смысле, раз уже все равно поздно… – Слова вылетали помимо ее воли, хотя она уже поняла, что он не передумает: он решает раз и навсегда и никогда не меняет своего решения – вне зависимости от того, о чем идет речь и насколько это важно. Она знала об этом с самого начала. Ей стало противно от того, что она его умоляла… она не хотела получить его такой ценой.

Раздался щелчок, и двери поезда разблокировались. Желтые огоньки превратились в зеленые. Роберт открыл ей дверь, и Кларисса аккуратно переступила зазор между платформой и вагоном.

Она заставила себя обернуться. Роберт стоял на платформе в нескольких футах от нее.

– До завтра, Роберт, – произнесла она, глядя на него вполоборота. Она снова попыталась улыбнуться, но ее лицо скривилось в какую-то жалкую гримасу. – Мне некогда… нужно кое-что сделать… – добавила она дрожащим голосом.

– Да, конечно. Кларисса… – запнулся он. – Я мог бы…

– Счастливо, – прервала она и быстро прошла в вагон. На этот раз была ее очередь не оглядываться.

Среда и четверг

Эта кровать перестала быть для нее местом, в котором творились жуткие вещи, и уже не ассоциировалась с теми мерзкими фотографиями: в этой кровати спал Роберт. Кларисса лежала под одеялом, которое не стала стирать, желая сохранить его запах, и думала, что никогда не заснет. Но она все-таки заснула.

Ей снилось пожарное депо. Она была в любимом месте Роберта – в сушильной комнате, которую никогда не видела прежде; в его царстве, где она не имела права находиться. Роберт целовал ее, и она таяла в его объятьях. Потом он схватил ее за запястья, задрал ей руки высоко над головой и отступил, чтобы посмотреть на результат. Она попыталась позвать его, но изо рта не вылетело ни звука. Роберт куда-то исчез.

Сушильная комната тоже исчезла: она превратилась в запретную комнату Синей Бороды, и вместо манекенов Клариссу теперь окружали мертвые женщины. Их головы были завернуты в белые простыни, на месте ртов расплывались кровавые пятна. Они висели на крюках, слегка покачиваясь, словно обдуваемые слабым ветерком. Ей стало нечем дышать. Она хотела повернуть дверную ручку, но не смогла пошевелить рукой. Пыталась закричать, но губы ее не послушались. Кто-то давил на нее, давил на каждый дюйм ее тела. Из желудка поднялась желчь; она проглотила ее, и у нее защипало горло. Ее руки были подняты над головой. Она дернулась, и что-то больно врезалось в ее запястья.

Она открыла глаза. Перед ней было лицо, которое она больше никогда не хотела видеть.

«Он не может здесь быть, он должен быть в тюрьме, детектив Хьюз сказал, что он в тюрьме, это просто кошмарный сон», – судорожно думала она, приказывая себе проснуться.

Она попыталась изогнуться и сбросить его с себя, попыталась ударить его ногой, но он только надавил на нее своим телом еще сильнее, совершенно лишив ее возможности двигаться. Ей стало страшно. Она услышала глухое мычание – голос животного, не человека, – и тем не менее этот звук издавала она.