мифологизированный. Точных определений этого явления нет и быть не может, потому что главное качество эпохи НЭПа — ее кричащая противоречивость и постоянное изменение приоритетов и круга проблем. Тут необходимо умение маневрировать — с налогами, с регулированием цен, прежде всего на хлеб, с поддержкой предприятий и так далее. Пестрота и сложность — главные качества новой политики, в которой дирижерская роль государства сокращалась, но никогда не исчезала.

Когда-то именно Рыков, возглавляя ВСНХ, был одним их архитекторов военного коммунизма. Еще совсем недавно, на I Всероссийском съезде совнархозов Алексей Иванович с непривычной для него рьяностью отстаивал идею создания жестко централизованной системы хозяйственного управления, предполагающей строгое однолинейное подчинение нижестоящих уровней иерархии вышестоящим во главе с ВСНХ. Предполагалось создание колоссального государственного механизма. И вдруг — такая перемена позиции. Но разительно переменился политический контекст, а вместе с ним — и экономические задачи. Закончилась Гражданская война. Управлять чрезвычайными мерами становилось все сложнее… Особенно болезненно воспринимали военный коммунизм на селе. И Ленин предпринял самый рискованный и резкий маневр, который только могли представить в большевистской среде: ввел в «первом в мире государстве рабочих и крестьян» элементы буржуазного рынка.

«Мы просчитались» — так жестко определил Ленин итоги военного коммунизма, создателем управленческой системы которого был Рыков. И вот уже в мае 1921 года, на IV Всероссийском съезде советов народного хозяйства, Алексей Иванович, слегка заикаясь, но твердо и уверенно объявлял: «Мы не имели конкурентов, мы их не терпели, мы их всегда убивали, умерщвляли путем реквизиции, конфискации даже в том случае, если конкуренты были более толковы, чем наши органы». Все собравшиеся прислушивались к нему как ни к кому другому: значит, начинается новое время, и вести хозяйство придется иначе, без конфискационных мер. Никакого догматизма, только чистая прагматика. «Нет такого правила, обычая, закона, постановления, которого не нужно было бы отменить, если в результате мы получим лучший товар, большее его количество», — разъяснял Рыков на том же съезде. При этом не отменялись многие стратегические решения советской власти, связанные с развитием науки и индустрии, — такие, как амбициозный план электрификации ГОЭЛРО. НЭП должен был помочь эти сказки сделать былью, добавив к энтузиазму материальный стимул.

Второй человек после Ленина в правительстве признался, что ему «изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц приходилось убеждаться в том, что управлять страной, которая насчитывает более 130 миллионов жителей, которая охватывает одну шестую часть суши, управлять ею из Москвы, на основе бюрократического централизма, невозможно».

Это тяжелое признание. Оно разбивало многие революционные иллюзии. Невольно возникал вопрос: «За что боролись?» И задавали его — грозно, а порою горестно — не курсистки, а комиссары и рубаки Гражданской войны, ощущавшие себя победителями. Обманутый победитель — существо взрывоопасное.

Рыков по-прежнему курировал промышленность. Так, на бывшем автозаводе «Руссо-Балт» в Филях, который после революции стал 1-м бронетанковым заводом, создали автомобиль Промбронь-С 24–40 — модернизированный «Руссо-Балт». Его принимали члены правительства, включая Рыкова, который в тот день был особенно весел и активен. Садился за руль, пробовал завести автомобиль — словом, получал удовольствие. После осмотра в Филях, 8 октября 1922 года, автомобиль отправился на парад, на Красную площадь. В 1923 году, в соответствии с принципами новой экономической политики, завод передали в концессию немецкой авиационной фирме, и там выпустили несколько десятков таких автомобилей.

Многие современники запомнили времена НЭПа как просвет среди лишений и чрезвычайщины. Для других «угар нэпачей» был временем карикатурным, которому соответствовала язвительная сатира Михаила Зощенко, Михаила Булгакова, Ильи Ильфа, Евгения Петрова, Ильи Эренбурга и многих других писателей и журналистов… В годы горбачевской перестройки НЭП идеализировали, объявляли его чуть ли не целью Октября. Это, конечно, абсурдно, ни один из большевиков 1920-х с такой постановкой вопроса не согласился бы. Но существовали и попытки трезвого осмысления этой политики. Вспоминая свою юность, советский руководитель Кирилл Мазуров замечал: «НЭП принес процветание торговле и мелкому предпринимательству, получше стали жить крестьяне. А рабочим было по-прежнему очень тяжело. У них на столе часто не бывало хлеба. Росло их недовольство… Рабочие считали: пускай прижмут тех, кто прячет хлеб, и он у нас появится»[84]. Неуловимое было время, оно не помещается ни в одно определение — военный коммунизм в этом смысле проще, хотя бы по направлению курса. Для Рыкова (как во многом и для Ленина) НЭП был способом за счет буржуазных инструментов, за счет материального стимула сделать рывок в промышленности и сельском хозяйстве. Использовать НЭП, чтобы потом аккуратно, постепенно отказаться от него в пользу прямого государственного управления. Когда появится профессиональный, действенный аппарат, которого и в помине не было в начале 1920-х. Не будучи догматиком, Рыков понимал, что некоторые нэповские инструменты могут оставаться актуальными еще 10–20 лет. Но угар НЭПа, его расцвет в советской реальности казался явлением аномальным, уродливым.

Подпольная жизнь выходила наружу. Открылись ресторан «Гранд-отель» на площади Революции, «Савой» на Рождественке, «Европа» на Неглинной улице. Одним из лучших ресторанов в середине 20-х годов оставался «Эрмитаж» — там были чистые скатерти, хорошая посуда, вежливая и опытная прислуга. С полуночи начиналась программа кабаре: хор Вани Лагутина и романсы Изабеллы Юрьевой. В бывшем «филипповском» кафе, которое было продолжением Филипповской булочной на Тверской, новый хозяин открыл ресторан «Астория». У дверей заведений, как в дореволюционные времена, дежурили проститутки и таксисты. Так прожигали жизнь «нэпачи», понимавшие неустойчивость своего положения и в глубине души не верившие, что их праздник продлится долго. На них смотрели как на хозяев жизни — не без ненависти. Казалось, что все это совершенно несовместимо с советским образом жизни.

Но некоторые и впрямь поверили в НЭП как в «норму жизни», к которой следует стремиться. Но почему же слово «нэпман» быстро превратилось в ругательное? Неужели пропаганда расстаралась? Самые объективные участники событий тех лет к НЭПу подчас относились как к необходимому злу, но никогда — как к благу. НЭП не давал ходу тем, кто верил в идеалы социализма, кто готовил себя к бескорыстному труду, к самосовершенствованию, к подвигу. Когда Леонид Утесов в конце 1920-х в образе жулика пел: «За что же мы боролись, за что же мы страдали?.. Они же там жирують, они же там гуляють…» — все понимали, что это про нэпманов. Многие в отчаянии кончали жизнь самоубийством. Десятки тысяч членов партии выходили из ее рядов в знак протеста против «капитуляции перед буржуазией». Среди тех, кто тогда не мог смириться с возрождением капитализма, был и Василий Лукич Панюшкин, о котором еще Лев Толстой писал: «Прекрасный юноша. В этих, только в этих людях надежда на будущее». Сын