– Тебя невозможно не найти, – сказал он, заставляя себя сосредоточиться на происходящем, а не на напряженном взгляде Кхин.

– Разве? – дрожащим голосом проговорила Кхин.

– Уверена, генерал имеет в виду сплетни в газетах, – донесся другой голос – несомненно, Луизы, но звенящий сарказмом, неведомым героиням ее фильмов.

Обернувшись, Линтон заметил Луизу в дверях, ведущих в столовую. Она была стройнее, чем на экране, и печальнее. Чувственная – безусловно, но утонченная, с изящными чертами лица – более дух, чем плоть. Впрочем, взгляд вонзился в его глаза с вполне физической силой. Как и голос, этот взгляд словно насмехался над ним, над «газетами», о которых она упомянула, – газеты, насколько было известно Линтону, издевательски описывали в мельчайших подробностях ее предполагаемые любовные интрижки, включая аборт и недавнее (нелепейшее) нападение ревнивой жены правителя. Каждая из сенсационных историй сопровождалась дискредитирующей, хотя явно сфабрикованной фотографией: голова Луизы прикреплена к обнаженной фигуре другой женщины в провокационной позе. Казалось бы, очевидная фальшь коллажа восстановит репутацию Луизы, но нет – если толпа одержима идеей, она предпочитает не замечать ничего, что этой идее противоречит. Буквально на днях автомобиль Линтона остановил на углу улицы мальчишка, продававший газеты, первая полоса которых по вульгарности и бессмысленности соответствовала только детскому воплю, обещавшему, что саму Луизу можно купить за мелкую монетку: «Луиза Бенцион – один кьят!» И Линтон, давно убедивший себя, что ему нет ни малейшего дела до мнения толпы, готов был вывернуть карманы до последнего кьята, чтобы купить все до последней газеты у этого мальчишки – купить и сжечь.

– Что мне нравится в газетах, любых, и приличных, и бульварных, – услышал он свой неожиданно резкий голос, – так это то, что они даже не претендуют на правдивость. О моей смерти сообщали по меньшей мере дюжину раз – ну, как я слышал. И по их подсчетам, у меня примерно шестьдесят девять жен.

В глазах Луизы мелькнула улыбка, и ее свет будто разогнал и царящую в комнате полутьму, и сумрак его воспоминаний о ее детстве. В первые дни революции он носил в кармане губную гармошку, и хотя Луиза всегда находила повод болтаться поблизости, когда он играл, хотя взгляд ее застывал на гармошке, оставленной на столе, она открыто не выказывала интереса к инструменту – в отличие от брата и сестры. «У моего папы гармошка гораздо красивее, – однажды удивила она его. – Он купил мне аккордеон, но пришлось оставить его в Татоне… Ты поедешь в Татон?»

– А сколько жен у вас на самом деле, генерал? – Кхин натужно рассмеялась.

Линтон не смог сдержать смущенную улыбку, расплывшуюся по вспыхнувшему лицу от уха до уха.

– Сбился со счета, – пробормотал он.

Ответ гостя и его замешательство явно позабавили Луизу, меж тем как Кхин, всполошившись, принялась тараторить, как они рады приветствовать его в своем доме, как им повезло раздобыть сегодня чаю, как ей жаль, что младшие дочери, Грейс и Молли, в гостях у друзей, и как она гордится Джонни, который получил степень бакалавра в сфере финансов и слишком поспешно женился.

– Ему было только пятнадцать, когда он уехал за границу, – рассказывала она, жестом предлагая Линтону сесть в кресло напротив. – Неправильно было отпускать его в колледж таким юным, но он стал вторым на общенациональном экзамене. На самом деле, конечно, первым, но первую премию отдали сыну правительственного чиновника – знаешь его?

Кхин нервно улыбнулась Линтону, как будто совершила нечто криминальное. Неужто она думает, что он в сговоре с Не Вином, а мирные переговоры только прикрытие для чего-то тайного и зловещего между ними?

– С первой премией он попал бы в Кембридж, – сдержанно пояснила Кхин. И добавила: – Муж хотел, чтобы он учился в Кембридже.

Луиза исчезла где-то в начале беседы, и теперь, когда новости, похоже, иссякали, Линтон позволил себе обернуться в сторону столовой.

– А Со Бенцион здесь? – спросил Линтон, отвлекая и себя, и Кхин от подлинного своего интереса. Он, в конце концов, прибыл сюда загладить вину перед Бенционом.

А когда повернулся обратно, не смог понять выражения лица Кхин – то ли нахлынувшие чувства, то ли разбитые надежды.

– Всегда. Бесконечно, – сказала она. – Сидит в своем кабинете от рассвета до заката. Пишет письма в Америку. Письма, которые не может отправить. Думает, они действительно смогут что-то сделать, эти американцы.

– Ты имеешь в виду его домашний арест?

Она презрительно фыркнула:

– Домашний арест? Да он ему только на руку! Он получил разрешение засесть у себя наверху – со своей писаниной, которая, как он неизвестно отчего считает, поможет каренам.

– А почему бы и нет? – раздался голос Луизы.

Она вернулась в комнату с чайным подносом, который грохнула на стол между матерью и гостем, словно давая понять, насколько возмущена посягательствами Линтона на все, что принадлежит им, – чай, мать… или…

– Позвольте… – Он наклонился, чтобы взять чайник.

– Не глупите, – огрызнулась Луиза, опустилась на колени и в этой псевдомолитвенной позе налила чаю. – Молоко? – спросила она и залила его чай сливками. – В сахарнице пусто.

– Я предпочитаю несладкий.

– Ты никогда не любил сладкое, – встряла Кхин.

– Вы выше подобных человеческих слабостей? – поинтересовалась Луиза.

Вопрос пробудил в Линтоне очень человеческую слабость – рассмеяться, громко и с удовольствием; прошло очень много лет с тех пор, как кто-то осмеливался разговаривать с ним в таком тоне, а кроме того, злобные интонации означали, что Луиза по-прежнему неравнодушна к нему. Но, смеясь, он начинал понимать, что с девушкой что-то неладно, физически неладно. Брови, в капельках пота, были какими-то тусклыми, а такие глубокие тени под глазами могли быть у женщины гораздо старше, чем у девушки ее (двадцати трех? двадцати четырех?) лет.

– Кхин, – отважился попросить Линтон, – ты не возражаешь, если я поговорю с твоей дочерью наедине?

Вопрос удивил Кхин, похоже, меньше, чем его самого. Сколько раз он перебирал возможные варианты этой встречи… Настолько откровенный ход не учитывал ни один из них, но внезапная уступчивость в глазах Кхин подсказала Линтону, что она давно привыкла к тому, что поклонники дочери не обращают внимания на мать. Нет смысла откладывать решающий удар, если тот должен быть нанесен, сказал себе Линтон, хотя и понимал, что Кхин будет страдать.

– Я должен сообщить ей кое-что официально, – добавил он.

Кхин растерянно моргнула, встала, с видимым усилием гордо вскинула голову и проговорила дрожащими губами:

– Конечно. Конечно.

Туман рассеялся, и стало ясно, что в Кхин больше нет того, что зацепило его в ней много лет назад. И Кхин побледнела, словно осознав свой провал, и Линтон тут же ощутил неприятный, непривычный укол вины из-за того, что бросил ее, сейчас и тогда.