Каким бесшабашным самодовольным болваном он был в молодости, беря и отшвыривая все, что понравится, не заботясь о последствиях. Но Кхин он оставил не только потому, что был более предан войне, чем ей. Он ушел из-за ее дочери. Из-за Луизы. Потому что понял, как их отношения сказываются на ней.

– Займусь ужином, – пробормотала Кхин и вышла из комнаты.

Линтон с Луизой не шелохнулись. Луиза так и сидела на коленях, даже не подняла глаз, чтобы проводить взглядом мать, она будто смотрела внутрь себя, перебирала записи бедствий, прошлых и будущих.

– Встань, – велел Линтон.

В напряженные моменты давала о себе знать привычка командовать, собственная манера его порой раздражала, но Луиза словно и не заметила ничего. Она поднялась и села напротив; Линтон, вертевший в пальцах сигарету, протянул девушке пачку. Она без колебаний взяла сигарету и позволила ему поднести огонь. В отсутствие матери она явно чувствует себя более свободно, подумал Линтон.

– Мама не разрешает курить в доме, – невнятно проговорила Луиза, не вынимая сигареты изо рта. – И я тоже этого не одобряю.

– Прости, – извинился он и тоже закурил.

– Да ладно.

Луиза улыбнулась, но в улыбке было столько печали, и он тут же вспомнил печали ее детства – детства, в котором его присутствие, по понятным причинам, возмущало ее. В те годы Линтону лишь хотелось помочь, возродить огонек детской невинности, радости, глубоко похороненный внутри. Но его нынешний интерес к Луизе (совершенно иного рода!) заставлял стыдиться прошлого, как будто тот прежний интерес заранее предполагал нынешний.

– Я и забыл, что ты была беспощадным ребенком.

Она посмотрела на него в упор; любопытство – или боль? – пряталось в уголках идеального рта.

– Ты не одобряла всё и всех, и особенно меня.

– Разве?

– Я называл тебя маленькой старушкой.

Ей это, похоже, понравилось. Она еще разок глубоко затянулась.

– Не помню.

– Что с вами было после моего ухода? Я слышал, вспыхнула чума.

Свет в лице погас. Луиза загасила сигарету о блюдце.

– Что с нами было… – повторила она, глядя куда-то вниз или, возможно, назад, в прошлое. Внезапно снова прямо посмотрела на Линтона: – А было то, что нас отослали в деревню, и почти год мы не видели свою мать. Я до сих пор не понимаю, почему, когда чума закончилась, нас не вернули ей. – Луиза помолчала, будто ждала от него объяснений тому, чего не могла понять. – Помнишь Хта Хта? Няню, которая была беременна? Она до сих пор с нами, – Луиза чуть качнула головой в сторону кухни. – Ее изнасиловали, когда мама оставила нас в Киоваинге. И она поехала с нами в деревню в долине тигров, когда мы ушли из Билина… Раз в две недели у меня случались приступы малярии. Меня била ледяная дрожь, я звала маму… – Взгляд нацелился на сигаретную пачку на столе. – Можно еще одну?

Линтон протянул пачку, она вытащила сигарету, зажала в губах, он поднес зажигалку.

– Мне нравилась та деревушка, – сказала Луиза, явно стараясь смягчить тон. – По ночам вокруг нашей хижины рыскал тигр, потому что ребенок Хта Хта был рожден во грехе, – ну, так шептались деревенские… Меня там крестили, пруд был настолько глубоким, что, говорили, у него нет дна. Священник думал, что убедил меня креститься, чтобы искупить грехи Хта Хта и моей матери… Я чувствовала себя старухой, словно детство давным-давно позади.

– Вот видишь? Маленькая старушка.

Теперь она даже рассмеялась вместе с ним. Но, словно смиряя себя, тут же затушила сигарету.

– У тебя есть право на личное счастье, – сказал Линтон.

Ее, похоже, оскорбила откровенная бесцеремонность его слов. И что, черт побери, он имеет в виду? Что она могла найти кого-то получше Не Вина? Что есть участь получше, чем добровольный домашний арест? Что он единственный из всех мужчин, кто способен вызволить ее из тисков печали, уходящей корнями в детство?

– Это такой американизм? – поинтересовалась она. – Право на личное счастье…

– Американизм?

– Вы всегда мыслите такими поверхностными понятиями, ни о чем?

До этого момента Линтон чувствовал себя относительно уверенно, хотя бы в себе, если уж не в своей стремительно меняющейся тактике в переговорах с этой женщиной.

– Да, – решился он. – Точно. Я сторонник идеи «все или ничего».

Когда она не улыбнулась в ответ, он обвел рукой мрачную комнату:

– Запереть себя здесь означает принять несчастье – разве нет? – И, не сдержавшись, улыбнулся. – Тут все просто взывает к бунту.

– Любопытно, особенно из уст человека, участвующего в мирных переговорах.

– Выходи за меня замуж.

Несколько секунд Луиза внимательно изучала Линтона, прикидывая, насколько искренни его слова. А потом расхохоталась, и в смехе ее звенела неистовая ненависть – к нему, к себе, к уродливому миру, в котором они живут.

– То есть я буду семидесятой женой, генерал? Вы забыли, что я любовница диктатора? Что я избавилась от его ребенка, что его жена пырнула меня кинжалом? Вы что, не читаете газет?

Сердце его бешено колотилось, он рвался одновременно и защититься, и перейти в нападение. Луиза, тяжело дыша, уставилась на него с выражением готовности принять бой. Но за этой готовностью Линтон узнал тревогу воина, который видит шанс на передышку, но не решается воспользоваться им. Возможно ли, что она хотела его – что она тоже предвидела освобождение, которое они могли обрести друг в друге?

Он подался вперед и схватил ее за запястье – не так нежно, как хотел бы, но с осязаемой любовью, с осязаемым почтением.

– Даже если газеты пишут правду, какое это имеет значение.

Увидев Линтона в темном дверном проеме, с кобурой на поясе, Луиза испугалась, что может уйти с ним.

Но в тот момент, когда он предложил выйти за него замуж, крепко ухватив за запястье, она вдруг заметила бугорок – пуля? – у него на голове, чуть выше уха. И все ее сопротивление уступило место чистому облегчению.

– Забери меня с собой, – неожиданно сказала она.

Хватит с нее роли покорной дочери, символа интеграции, ассимиляции, послушания, хватит с нее и «Мисс Бирмы», и «шлюхи Не Вина». Она больше не станет играть в жертву этнической травли, жестокого режима. Да, она любит родителей. И ей будет грустно расстаться с сестрами. Но время внутреннего изгнания окончено, она готова защищать угнетенных. Истинного величия не бывает без риска. И сейчас она хотела, чтобы ее имя связывали в первую очередь с мятежником, с воином-сердцеедом, которого мало заботят приличия. Неужто он и впрямь считает, что она спала в постели Не Вина, – в постели, в которой она столько раз мысленно убивала это чудовище? Она ждала от Линтона широты взглядов и души, способности понять, что бывают обстоятельства, когда женщине не остается ничего другого, как согласиться на связь, ей омерзительную. Ей нужен мужчина, ставящий справедливость настолько высоко, что ему нет дела до морали или страха перед смертью. Ей нужен его пистолет, нужны его руки, испачканные кровью, нужна пуля, засевшая в его черепе, нужна его жизнь, в которой нет притворства.