– Обязательно переедешь. Но не раньше весны. Сейчас тебе здесь нечего делать. Квартира Подгурского тебе понравилась?

– Да.

– К весне она освободится. Вот тогда мы в нее и переедем. Лучше квартиры в Гельсингфорсе нам не найти.

Аня Тимирева почувствовала, что ее уже сейчас тянет к Колчаку, заранее предугадывала, что наступит момент, когда она не сможет с собою бороться и жить без этого низкорослого широкоплечего каперанга,[127] и страшилась этого момента. Ей хотелось все вернуть назад, на круги своя, но она понимала, что никогда уже не сможет повернуть время вспять, и вообще на свете нет силы, способной заставить сделать это.

– Понятно? – вновь спросил муж.

Вопрос до нее не донесся, угас в пространстве, но тем не менее Аня Тимирева послушно кивнула.

Война набирала обороты. В Гельсингфорсе поговаривали, что Колчак скоро получит черного орла на плечи,[128] станет адмиралом, но все это были лишь разговоры – он пока продолжал носить погоны капитана первого ранга.

Февраль 1915 года был вьюжным, снег валил на землю из всех щелей, морозы, случалось; загоняли все живое в укрытие, но силы особой они не имели – быстро выдыхались. Тогда наступала оттепель.

Обычно замерзающая на зиму Балтика то покрывалась тонким серым льдом и дышала на людей холодом, то, напротив, во все проломы сочилась паром, наморочной мокретью, заставляла моряков чистить носы прямо за борт и ругать германцев:

– Вот медноголовые! Фрицы они и есть фрицы! Не было их в наших краях – и климат здоровее был. Пришли в своих коровьих касках – и климат испортили.

Германский флот, надо заметить, вел себя сдержанно – сидел в основном берегов Швеции, спеленутый русскими минами. Из многих попыток немецкого флота прорваться к русским берегам удалась, если честно, только одна, да и та закончилась для капитана-цур-зее Виттинга, командовавшего вылазкой, плачевно: оглушенный, вымокший до нитки, сплющенный страхом и совершенно невероятным числом потерь, он едва остался цел.

Капитан-цур-зее несколько раз едва не отправился на дно Балтики, но ему повезло – он остался жив. Хотя многим, кто ходил вместе с ним в прорыв к русским берегам, повезло меньше – всех успокоили колчаковские мины. Мины эти, искусно поставленные, возникали там, где их еще десять минут назад не было – из глубины всплывали страшные рогатые бочки и старались немедленно подсунуться под форштевень,[129] будто были снабжены специальными присосками.

Добычей же мощной германской флотилии стали всего несколько дачных домиков, в пыль разнесенных крупнокалиберными снарядами, отлитыми из первоклассной крупповской стали,[130] и все. Было отчего печалиться и плакать капитану-цур-зее.

Десятая флотилия – лучшее соединение в военно-морских силах Германии – перестала существовать.

Командующий германским флотом гросс-адмирал принц Генрих Прусский был вынужден приказать своим подопечным не высовывать носа в море и тем более – не подходить к русским берегам, пока не отыщется рецепт, как бороться с проклятыми минами.

А вот русские свои набеги на германскую территорию устраивали регулярно. Собственный берег был прикрыт надежно, кроме мин имелось кое-что еще – в частности, за минными ограждениями постоянно курсировал линкор «Слава», орудия которого были способны прошибать насквозь любую броню – в бортах миноносцев, например, оставлял такую дырку, что в нее запросто можно было просунуть голову, полюбопытствовать, чем начинена эта плавающая штуковина, а затем сквозь пробоину в другом борту детально рассмотреть морской горизонт. Для дальних походов линкор не годился, но плавучая батарея из него получилась превосходная. В том насморочном, промозглом, странном – в смысле погоды, оттепелей и морозов – феврале флаг-капитан Колчак отобрал четыре миноносца для похода в Данцигскую бухту – вон куда решил сходить, в святая святых германского флота, чьи адмиралы были твердо уверены, что русские здесь никогда не поставят свои отвратительные мины… Просто не осмелятся.

Наивное заблуждение. Колчак ходил буквально везде – в любом углу Балтики он чувствовал себя как дома. Под новый, 1915 год он, например, благополучно миновав остров Борнхольм, очутился аж под Карколи, преспокойно оставил в тамошних водах свой рогатый груз и благополучно вернулся домой. Потерь у Колчака – ноль. А у немцев один за другим начали подрываться боевые корабли.

Минирование чужих вод было опасно не только потому, что можно нарваться на вражеские суда – ведь русские миноносцы, особенно устаревшие, с их слабенькой артиллерией, не могли выдержать стычки, – а и потому, что слишком безжалостен был балтийский лед. Стоит ему только зажать где-нибудь корабли, как хлипкая броня миноносцев незамедлительно расползется, и суда пойдут на дно.

Идти во льдах надо умеючи, и из всех балтийских флотоводцев той поры – пусть и в скромном звании, но все же это был флотоводец – только Колчак умел водить корабли во льдах.

Он уже изучил балтийский лед, как свою кожу – знал каждый прыщик, каждую родинку, каждый шрам, оставшийся после пореза. Колчак знал, когда можно идти на лед, производящий впечатление гибельного, способного раздавить, – и приказывал идти, и все заканчивалось благополучно, он знал, когда нельзя даже приближаться, хотя лед производит впечатление хилого, жидкого… Лед обманчив. Обмануть, перехитрить человека для него – плевое дело.

Колчак собрал у себя командиров четырех миноносцев, поинтересовался, как настроение на судах, объяснил задачу и, взмахом руки погасив восторженные улыбки командиров, приказал:

– Завтра в восемь ноль-ноль выходим. Синоптики флота предсказывают снег, он нас хорошо прикроет.

Синоптики прогноз дали точный – в пять утра повалил плотный, угрюмый, совсем не февральский снег, был он картинный, словно на Рождество, и, несмотря на угрюмость, рождал в душе ощущение некоего торжества, того, что человек хоть и является частью природы, но может приподняться над нею, рассчитать выгодную точку, взглянуть на окружающий мир с высоты. Миноносцы в этом снегу бесшумно отклеились от причалов и растворились в белой движущейся пелене, как привидения.

Колчак шел на головном миноносце, стоял в рубке рядом с командиром, растирал кулаком красные, слезящиеся от бессонницы глаза. Это было единственное беспокойное движение, выдававшее его состояние, других движений не было. В Колчаке вообще всегда мало что выдавало беспокойство, он всегда был внешне спокоен. А бессонница – штука понятная: к таким походам, как нынешний, всегда надо готовиться очень тщательно. И Колчак готовился… Отсюда – красные глаза, жжение в висках. Всему этому одно есть название – усталость. И усталость эта не пройдет до тех пор, пока не кончится война.

За штурвалом стоял низкорослый седоватый матрос. Сквозь волосы, будто из глубины, кое-где проступала соль, и седая соль эта была заработана на море – лицо матроса показалось Колчаку знакомым.

К шерстяной блузе рулевого были прицеплены три колодки от Георгиевских крестов и одна колодка от медали участника Русско-японской войны. У Колчака тоже была