Чтобы найти фураж для коней, шведы должны были разбросать войско и отделить многие части от главного лагеря. Так и случилось, что бригада генерала Рооса расположилась на ночлег у деревни Доброе, в нескольких верстах от главного лагеря короля.

В присутствии грозного Петра даже неповоротливые кавалерийские генералы Меншикова зашевелились, и драгуны понеслись не только перед фронтом шведских войск, но и по их флангам. Они сообщили, что отряд Рооса расположился на ночлег в удалении от главного лагеря шведов в сельце Доброе.

На царском совете порешили воспользоваться случаем и внезапно атаковать незадачливого шведского генерала.

Для атаки был сформирован отдельный отряд гренадер, командовать которым Петр поручил Михайле Голицыну. Конницей по предложению Меншикова был назначен командовать «ученый немец» Пфлуг.

— Хотя Пфлуг и ученый генерал, но в болотах воевать не приучен, и, боюсь, никакой помощи моим генералам он не подаст! — сердито буркнул князь Михайло фельдмаршалу Шереметеву, выходя из палатки, где проходил генеральский консилиум.

— Что поделаешь, Михайло Михайлович! Сам ведаешь — всей конницей по-прежнему светлейший заправляет, а он без Пфлуга как без рук. Говорят, Пфлуга с прусской службы светлейший за немалые деньги переманил! — развел руками фельдмаршал.

— Ну и черт с ним! Я без Пфлуга со шведами управлюсь! Дай только мне в команду, Борис Петрович, лучшие генеральские батальоны: архангелогородцев, новгородцев и твоих астраханцев! А я возьму своих семеновцев!

— Что ж, бери, князь Михайло, бери! На рисковое дело идешь! — отечески напутствовал Шереметев молодого и удачливого генерала-драгуна.

Борис Петрович любил обоих братьев Голицыных: со старшим князем Дмитрием дружил еще со своего итальянского путешествия, а младшему всячески способствовал по службе. Впрочем, за князя Михайлу и беспокоиться-то было особенно нечего — его продвигал и сам государь.

* * *

В ночь с 29 на 30 августа в междуречье Белой и Черной Натопы, за которым лежало село Доброе, поднялся густой и холодный туман, скрывший подошедшие к реке русские колонны.

«Оно и лучше! — думал Голицын. — Свалимся шведу яко снег на голову!»

Князь Михайло все еще в свои тридцать три года испытывал перед боем и молодое упоение, и щемящий душу холодок, как тогда в первый раз под Азовом. А после Азовских походов была ведь и Нарва, и штурм Нотебурга, и многие баталии в Лифляндии, Курляндии, и Речи Посполитой — а вот, поди же, по-прежнему щемило перед боем под сердцем! Хотя, казалось бы, пора и привыкнуть и встречать каждое новое сражение, словно рутинное занятие, как делает, скажем, толстяк Пфлуг, который как ни в чем не бывало сидит на барабане и преспокойно пожирает ветчину.

Князь Михайло, нетерпеливо постукивая блестящими от вечерней росы ботфортами, прервал трапезу важного немца:

— Ну что они там в штабе медлят, пора начинать!

— А куда торопиться, молодой человек? — Пфлуг запил ветчину доброй чаркой водки, поданной услужливым денщиком. — Богу и государю виднее!

— Да как бы и шведу не стало виднее! — раздраженно ответил Голицын. — Увидит нас на переправе, ударит картечью — и прощай, виктория!

— Все бы вам, молодым, за викториями гоняться! — насмешничал Пфлуг. В свои пятьдесят лет он уже точно знал, что коли ране не выиграл, то теперь и подавно не выиграет ни одной виктории.

В этот миг из густого тумана выросли колеблющиеся очертания двух всадников, и сам Петр, а за ним и Меншиков соскочили с коней.

— С богом, камрады! — с ходу приказал Петр, словно угадывая нетерпеливость Голицына.

Пфлуг не без сожаления оставил трапезу, откозырял на прусский манер, вскарабкался на здоровенного черного бранденбуржца и как бы растворился в тумане. Голицын уже собирался последовать за ним, когда Петр притянул его к себе, нагнулся и неожиданно обнял и троекратно расцеловал.

— С богом, князь Михайло! Чаю, сам ведаешь — сколь потребна армии первая виктория! — Петр перекрестил и легонько подтолкнул Голицына: — Ступай!

— Боюсь, как бы сей Пфлуг не заблудил драгунские полки среди болот, — подошел к царю озабоченный Меншиков, но Петр словно не слышал, напряженно наблюдая, как голицынские батальоны мерно и ровно спускаются вниз, к переправе через Белую Натопу.

Голицын меж тем уже подскакал к переправе, поглаживая рукой оцарапанную царской щетиной щеку, затем поправил щегольской белый шелковый галстук и привычно стал отдавать приказы, подгонять и подтягивать отставшие батальоны — словом, занялся главным делом того часа. Главным было не растерять и не перепутать части в густом тумане, который белым одеялом накрыл пойму Белой и Черной Натопы… И здесь выручала не столько даже выучка самого Голицына и его колонновожатых офицеров, хотя они и были подобраны им с великим тщанием, сколько вековечная привычка русского мужика и к темному лесу, и к болотам, и к любой непогоде. Здоровенные гренадеры, — что, подняв над головой фузеи, по грудь в воде перешли сначала Белую Натопу, затем в густом тумане проложили гать через болото и вышли к Черной Натопе — сделали все споро, со сноровкой и, главное, бесшумно, — были плоть от плоти того российского крестьянства, которое имело вековую привычку считать леса и болота своими естественными крепостями.

Гренадеры не рассыпались по обширной пойме, а все так же дружно, поднимая ружья над головой, и второй раз строем вступили в ледяную воду и перешли, снова по грудь в воде, Черную Натопу. Из всех тогдашних европейских наемных армий ни одна не выдержала бы этой двойной ледяной купели.

Генерал Роос, хотя был старый и боевой офицер, взглянув с Холма, на котором стояла деревня Доброе, на густой туман, повисший над поймой двух рек, разрешил своим войскам после молитвы полный отдых.

— В таком тумане московиты никогда не перейдут через две речки и лежащее между ними болото! — поучительно заметил генерал своему гостю полковнику Станиславу Понятовскому, прибывшему к нему из ставки. — Так что завтра мы выполним распоряжение моего короля и присоединимся к нашим главным силам. А сейчас прошу к столу!

На чистой половине большой деревянной избы деревенского старосты, где расположился Роос, был накрыт поистине генеральский ужин. Староста не успел или не захотел убежать в лес, полагая, что авось шведы и не заглянут в Доброе, и был теперь жестоко наказан за свой промах. Генеральские денщики и повара основательно похозяйничали в его кладовых. В результате на генеральском столе красовалось огромное блюдо холодной телятины, окруженное солеными огурчиками и мочеными яблоками, домашние колбасы и жареные куры окружали полный штоф отборной пшеничной водки, запивать которую можно было клюквенным и брусничным взваром, а в разгар ужина два денщика торжественно внесли жаркое: молочного поросенка, набитого гречневой кашей, и жареного гуся, начиненного яблоками и капустой.

— Мы в главной квартире давно и думать позабыли о таком изобилии! — восторгался Понятовский, вонзая нож в поросячий бок. — Сами знаете, генерал! Король — великий воин, но он совершенно равнодушен к своему желудку, не Говоря о желудках своих верных солдат и офицеров. В обед он съедает тарелку бурды из полкового котла, заедает коркой хлеба — и опять на коня. Он неутомим, как борзая, забывая, что если он герой, то его подданные-то простые смертные!