с восхищением о неутомимости Калинина рассказывал. Говорит, не поспеваю за нашим старостой.

— А там думать не надо! — вставил Каганович, и все дружно загоготали.

Киров вспомнил карикатуру, напечатанную в 1925 году в одном из столичных журналов: полуголый Калинин с его приметной бородкой лежит на обнаженной груди одной дородной певицы. И подпись: «М. И. развлекается» или что-то в этом роде, Киров уже не помнил. Журнал на четырнадцатом съезде тайно ходил по рукам, попал он и к Кирову, и эта карикатура жутко его возмутила: как это редактор советского массового журнала посмел напечатать такое про Председателя ВЦИКа! Но Серго, к которому Киров пришел за разъяснениями, тяжело вздохнул и сказал:

— Да звонил я этому редактору. А он мне тонко намекнул, что карикатура напечатана по просьбе одного ответственного товарища в порядке дружеской критики. Я уж потом догадался. Калинин позволил тут себе бросить одну острую реплику в адрес этого ответственного товарища: «Мол, как бы этот конь нашу телегу в яму не опрокинул», ну и последовал ответ. Ты же знаешь Кобу. Он злопамятный…

Зацепившись за плотские утехи Калинина и Енукидзе, перекинулись на других. Ворошилов вспомнил рокового красавца Тухачевского, который еще во время гражданской возил в своем личном вагоне любовницу, а Сталин не забыл ввернуть и Бухарина, который, бросив вторую жену, уже успел совратить малолетнюю Анну Ларину и теперь вынужден на ней жениться, чтоб скрыть позор, который уже выпирает наружу, несмотря на разницу в двадцать с лишним лет. Киров не принимал участия в этом бурном обсуждении, считая вообще неприличным говорить о таких вещах за общим столом.

— Ну, хватит, — остановил всех Орджоникидзе, — что мы как старики на завалинке обсуждаем то, на что сами уже не способны! Пусть каждый сам решает сколько и когда…

— А ты про себя лучше скажи! — оборвав его, рассмеялся Коба.

Серго встал, поднял бокал с вином.

— Я не про себя хочу сказать, а про Сергей Мироновича! — с чересчур серьезным видом проговорил Орджоникидзе, но в контексте предыдущего разговора это начало тоста наркома тяжмаша прозвучало двусмысленно.

Все дружно захохотали. А Киров даже смутился.

— Рассказывай про Кирыча, нам дюже это интересно! — выкрикнул Ворошилов, и Сталин даже прослезился от смеха. Засмеялся и Киров.

— Ну, хватит, что вы как дети! — рассердился Серго. — Я хочу тост сказать!

Все постепенно умолкли.

— Я хочу выпить за нашего друга Сергея Мироновича, и не потому, что сегодня он был в центре внимания на нашем Политбюро, просто со многими мы часто видимся и в Кремле, и по работе, а вот с Кирычем очень редко, и, когда он приезжает, для меня лично это настоящий праздник! И я хочу выпить за то, чтобы мы встречались почаще, по разным поводам, все знают, как я его люблю, хоть, не скрою, что недели две назад сильно обиделся!

— За что обиделся? — живо заинтересовался Сталин.

— Нет, сначала давайте выпьем!.. Сергей, дай я тебя поцелую!

Они расцеловались. После Орджоникидзе теплые слова о Кирове сказал Сталин, объявив, что почти полгода прошло, и у него есть договоренность: с января 1935-го Киров насовсем переезжает в Москву и в полную силу заработает как секретарь ЦК, что Кобе очень не хватает кировской деловой хватки, и жизнь у них в ЦК с переездом Кирова пойдет энергичней. Киров вышел из-за стола, расцеловался и со Сталиным, поблагодарил всех за теплые слова. Все выпили, заговорили, что редко они вместе собираются, Орджоникидзе вспомнил, как Ильич в 20-м расчихвостил его за пьянку с бабами, а потом все допытывался: где баб взяли и давно ли у них в Реввоенсовете установилась такая традиция. Хотя никакой пьянки в тот день не было, а просто отмечали день рождения, ну и девушек пригласили потанцевать.

— А вот кто донес Ильичу, я до сих пор не знаю! — улыбнулся Серго. — Ильич меня потом несколько раз спрашивал: с пьянкой дело иметь прекратили, товарищ Орджоникидзе? А Коба знает, какой из меня питух! Кому вот понадобилось только меня в выпивохи записывать!

На мгновение за столом воцарилась пауза, но Сталин, засмеявшись, вдруг вспомнил, как Ильич запугивал им семейство Шмитов. Молодой фабрикант Николай Шмит весной 1907-го умер в Бутырках, завещав наследство партии.

— История темная, потому что его давно уже пасла контрразведка Ильича, вытягивая из него деньги. Кстати, на его деньги закупалось оружие для боевиков, участвовавших в восстании 1905 года. Его за это и сунули в Бутырку, опять же, кто донес — неизвестно. И вдруг он умирает, оставляет завещание, что передает Ленину и его партии 800 тысяч золотых франков. Радостный Ленин посылает в Россию адвоката, чтобы тот уладил дело о наследстве и получил деньги, но адвокат, продувная бестия, быстро смекнул свою выгоду, женился на старшей сестре Шмита, а по закону, коли у старшей появляется муж, значит, завещание теряет силу.

Этот адвокатишка, понимая, что мы будем требовать свое, треть состояния все же отдал. Но Ильич, возмутившись таким вероломством, послал к Шмитам Таратуту…

— Виктора, — подсказал Орджоникидзе.

— Виктор — это была его кличка, а как звали его, я уж не помню. Ильич о нем говорил: «Таратута — подлец, который тем и хорош, что на все способен». И тот быстро все раскрутил. Подкатился в младшей сестре Шмита, стал ее любовником, проник таким способом в семью и в один из вечеров мне говорит: сегодня пойдем к Шмитам, ты сядешь за стол, сиди, ешь и молчи. А до этого он мне бриться не давал, чтоб я погуще щетиной зарос. Сиди, говорит, и глазами сверкай позлее, а когда жаркое подадут, вытащи свой кинжал, отрежь им половину куска мяса для себя и воткни кинжал в стол. Не смотри, что скатерть, втыкай и все, а потом ешь, громко чавкай и вытирай руки о скатерть. Он раза три мне это повторил. Ну, раз просьба Ильича, я прихожу, и все в точности исполняю, чем навожу дикий ужас на все почтенное семейство. А уж после того, как я воткнул кинжал в стол, все просто оцепенели и к мясу не притронулись!

Коба засмеялся, а с ним вместе гыкнул и Ворошилов.

— А этот Таратута на фоне такого моего поведения и говорит адвокату и его дочерям, что если