все денежки они в точности не возвратят, то группа грузинских боевиков, членов партии, их всех, как свиней, перережет, — оскалился Коба. — Тихо так говорит, и кофеек интеллигентно попивает. Допил он кофеек, встает и говорит: пошли, Коба. Ну, я двинулся за ним. В прихожей он и говорит мне: ты кинжал забыл! Я чертыхнулся, врываюсь в гостиную, а барышни, увидев снова меня, завопили как резаные, словно сейчас все угрозы и свершатся. Старшая из сестер, хозяйка стола, даже в обморок брякнулась. Я закричал: «Ти-ха!» Они смолкли. Я не спеша вытащил кинжал, вытер его о французские кружева скатерти и ушел…

Коба умолк, допил вино в бокале.

— А что с деньгами-то? — спросил Каганович.

— А как думаешь, если Кобу к такому делу подключают? — не без гордости спросил Сталин. — Конечно, отдали все до копеечки. И сверх того приплатили.

— Где бы нам такого фабриканта найти! — вздохнул Каганович.

— Ищи! Кто ищет, тот всегда найдет, как сказано в Евангелии! — весело отозвался Коба. — А вот почему наш Серго на Кирыча обиделся, интересно?

Все уже забыли эту реплику Орджоникидзе и теперь закрутили головами: какая еще у Серго обида на Кирыча?

— Да это пустяки! — отмахнулся Серго.

— Нет, уж ты расскажи, нам интересно! — стал настаивать Коба.

— Да ну, тут и рассказывать нечего, — проговорил Серго. — Приезжает ко мне его председатель горисполкома, я готовлюсь посвятить ему целый день, чтобы обсудить все вопросы по тяжмашу, мои работники пишут мне тысячу справок, характеристик, проделывают гигантскую работу, а когда все готово, я говорю: где посланец моего друга Кирова? А мои секретари отвечают: уехал обратно в Ленинград. Я звоню туда, думаю, что-то случилось, горе у человека большое, что еще могло сорвать столь важную встречу, а предленсовета мне отвечает: Киров отозвал. Почему, спрашиваю. Молчание. Звоню Кирову. А он мне: нечего ему штаны у тебя в приемной просиживать. За два дня ты моего человека принять не смог! Я так обиделся, честное слово!

Киров заулыбался.

— Он еще и улыбается! — Орджоникидзе кивнул на друга. — Но я же все объяснил твоему исполкомовцу. Один день у меня была коллегия, я не мог ее отменить, мои замы месяц к ней готовились, а во второй день нагрянули Магнитка и Запсиб, люди приехали черт-те откуда да по чрезвычайному поводу. А ты тут амбиции свои развел. Так же нельзя!

— Ну, хватит, мы уже все выяснили! — весело отмахнулся Киров.

— А-а, не нравится, когда правду говорят! — рассмеялся Орджоникидзе.

— Хорошая кабанинка, слушай! — пробуя мясо, похвалил Сталин, и все, как по команде, стали нахваливать охотничий трофей Кирова.

— А мы с Кобой уже сотню лет на охоту не ездили, — пожаловался Ворошилов. — Так и жизнь пройдет…

Появился Паукер. Незаметно сел в конце стола, поглядывая на Хозяина и ожидая его заветного знака. Но Сталин не торопился выпускать своего любимчика. Попробовав мяса и выпив еще по бокалу вина, на этот раз за мудрого и хлебосольного Хозяина, гости закурили, снова перешли на дела. Каганович похвастался, что к началу следующего года в Москве пустят метро, и первая его очередь в одиннадцать километров свяжет Сокольники со Свердловской площадью, а от нее три с половиной километра пойдет до Крымской площади и еще два километра до Смоленки. И от центра до парка Сокольники можно будет доехать не за час, как сейчас на трамвае, а за пятнадцать минут. И еще они утрут нос англичанам как первостроителям метро: советские станции будут отделаны уральским мрамором, гранитом и бронзой и напоминать богатые царские залы, с пышной лепниной плафонов, большими, в человеческий рост скульптурами, разноцветной мозаикой и живописными росписями.

— Это будет настоящий город солнца, но только под землей! Мы будем спускаться туда, как в музей искусств! Широкие просторные станции, светлые подземные переходы с одной линии на другую, наземный транспорт будет ненужен, наверху будут чистые зеленые улицы для пешеходов и редких общественных автомобилей! Пусть все видят, что такое Советский Союз, первая страна социализма! — вдохновенно проговорил Каганович, и ему даже зааплодировали. — Так выпьем же за наше советское метро, я бы даже сказал, сталинское метро…

— Кагановичевское, — вставил Сталин.

— Кагановичевское не звучит, Коба, — с грустью заметил Лазарь Моисеевич, — а вот «сталинское» звучит! Выпьем за сталинское метро и, как говорят мои метростроевцы, чтоб нигде над нами не капало!

Они дружно все выпили.

21

Стало темнеть, и Коба всех пригласил с веранды в дом, где в большой столовой был накрыт уже другой стол с разносолами — грибками, соленой капустой, маринованным чесноком и черемшой, лобио, сациви и непременной селедкой «габельбиссен», а к ней Паукер принес и запотевший со лада графинчик с водочкой.

После двух-трех рюмок водки застольные разговоры снова забурлили, Ворошилов сговаривал Кирова и Кобу втроем отправиться на его дачу поохотиться, посидеть с удочкой. Там у него и речка, и озерцо, и даже банька имеется.

Сталин, почувствовав, что теряется нить общего разговора за столом, наконец выпустил и Паукера. Последний словно ждал этой минуты и, поднявшись, грубо картавя, продемонстрировал покаянную речь Зиновьева на съезде, перемежая коровьи слезы с выкриками в честь Сталина и шепча на ухо воображаемому Леве Каменеву, какой Коба негодяй, захвативший в свои руки всю кремлевскую власть. Вот Зиновьев быстро бы навел в Кремле драконовский порядок. Все смеялись. Уж очень ловко получалась у Паукера зиновьевская дрожащая интонация в голосе, его запинки и обмолвки.

— Коба — самый великий, самый лучший, самый высокий среди нас, я, правда, чуть выше вымахал, но извини, что поделаешь, хорошо кушал в детстве, но ты все равно лучше кушал, я знаю, хоть и не видел. Слушай, Хайм, ой извини, Коба, я все время о другом думаю, как бы тебя спихн…, ой не то хотел сказать, как бы тебя в спину… ой, слова не те вырываются. Давлю их, а они вырываются, собаки проклятые, слушай, Коба, вот как перед Корми-дерьмом, то есть, Коминтерном говорю, ничего не скрывая, никаких тайных мыслей: не хочешь отдавать Кремль, отдай взад Ленинград, я хоть там умру среди свояков, питерских беляков, а, Коба? И мирно разойдемся по нашим фракциям, а чо тут смешного, не понимаю, товарищи, я искренне все