придавил их кулаком. — Они нам уже в глаза плюют, а мы только утираемся! — гневно бросил он Кирову. — Армия, высшая колхозная школа! Они, как тараканы, лезут во все щели с легкой руки нашей же оппозиции, кого мы до сих пор гладили по головке. А надо палкой бить по рукам, как учил Ленин, по морде до крови вот за одни такие письма!

— Но они пишут правду, Коба, — мягко возразил Киров. — Мы-то с тобой должны это понимать.

Сталин, оторвав взгляд от писем, удивленно взглянул на друга, точно услышал из его уст жуткую крамолу.

— Нам надо сейчас все силы бросить на решение продовольственных задач, отменить карточки, наполнить магазины разными и желательно недорогими товарами. И не только продуктами. Может быть, стоит увеличить импортные поставки, тут нужно все серьезно продумать, но мы должны реально, через магазин, прилавок, показать людям, что мы победили, что год от года будет все лучше и лучше! Семнадцать лет мы народу говорили: подождите, все будет, потерпите, мы всего добьемся. Вот разобьем внешнюю контрреволюцию, беляков, вот победим внутреннего врага, внутреннюю оппозицию, и вот наконец победили. Я так всем и говорю: все, мы победили! Товарищ Сталин на семнадцатом съезде сказал: больше бить некого! А значит, вы увидите, как отныне с каждым днем мы будем жить лучше, жить веселее! Вы сами все увидите!.. И они должны увидеть, Коба!..

— Это ты хорошо сказал: будем жить лучше, жить веселее, — заметил Сталин. — Только я бы немного поправил: жить  с т а л о  лучше, жить  с т а л о  веселее, — он пригубил вина, взял виноградинку, разжевал.

Паукер вошел на цыпочках, принес бутерброды с красной рыбой и икрой. Поставил блюдо и так же тихо ушел.

— А то, что твои рабочие и отдельные слушатели не хотят этого замечать, весьма прискорбно, — Сталин поднялся, разжег трубку, заходил по комнате. — А хуже всего то, что они своим гнилым зиновьевским душком заражают остальных. И если не выжечь каленым железом всю эту заразу сейчас, немедленно, то завтра они пойдут громить лавки и магазины, хотя там всего будет вдоволь. Вот почему нам так важно до конца, до основания разбить этих пораженцев, уничтожить не только их, но и тех, кого они уже успели взрастить!

— Но Коба, они отчасти правы… — попробовал было снова возразить Киров, но Сталин тотчас его перебил, ударив кулаком по столу.

— Нет! И еще раз нет! Ведь мы же не бунтуем! И тысячи других не бунтуют, не кроют нас последними словами, не называют лозунгщиками, не кричат, что мы злодеи, уничтожившие кулака, который кормил рабочих, а считают нас победителями! Кто так кричит сегодня, тот явный или скрытый троцкист и льет воду на мельницу зиновьевско-бухаринской банде, которой бы очень хотелось, чтоб мы проиграли! — темпераментно и жестко заговорил Сталин. — Мы слишком расслабились и многое стали позволять этим горлопанам, слишком рано начали играть в демократию, в то время как на повестке дня остается пока один лозунг — диктатура пролетариата! И чтобы не было никаких заблуждений, скажу, как понимал эти слова Ленин. Он говорил: диктатура пролетариата — это диктатура партии, которая его олицетворяет, диктатура ЦК и Политбюро, которые эту партию представляют, а в конечном счете — это диктатура вождя. Поэтому никаких заигрываний и дискуссий с подобными элементами быть не может! Мы будем разговаривать с ними языком жесткого диктата, языком ультиматума, языком репрессий в конце концов! Если враг не сдается — его уничтожают! Кто сказал?

— Максим Горький, — ответил Киров.

— Правильно! Большой и всемирно признанный писатель, инженер человеческих душ!.. Последнее я уже придумал. Хорошо звучит: инженер человеческих душ? — не без гордости спросил Коба.

— Да, прямо в точку, — согласился Киров.

— Давай, чтобы у нас всегда с тобой было в самую точку! — Сталин поднял бокал, они чокнулись и выпили. — Ты мягкий, добрый человек, но сегодня быть добрым — преступно! Сегодня, как и в семнадцатом, один вопрос на повестке дня: кто — кого! Мы их или они нас!

— Но кого «их», Коба? — не понял Киров. — Это же наши люди, советские! Те, кто был против, полегли в гражданскую или уехали за кордон. Остались те, кто верит и поддерживает нас…

— Эти в нас верят?! — Сталин ткнул пальцем в письма. — Опомнись, что ты говоришь! — вскричал он, и Киров замолчал. — Да, мы разбили тех, кто имел мужество признаться в своей ненависти к нам! Я таких людей уважаю! А эти, — он снова указал на письма, — ненавидели украдкой, под одеялом, и сейчас ненавидят, стремясь вредить исподтишка, растлевать, насаждать неверие, разрушать авторитет партии и ее вождей! Скрытый враг хуже явного, гласит народная мудрость, поэтому их надо уничтожать без раздумий и всяких там чувствительных колебаний! Вот я и хочу, чтоб мы с тобой этим занялись не дожидаясь, пока они нам выстрелят в спину!

Сталин допил вино. Киров был подавлен. Коба, заметив его хмурое настроение, неожиданно улыбнулся.

— Ладно, не будем горячиться!.. — он взглянул на часы. — Четыре часа утра! А сна как не было, так и нет! У нас всегда так: как выпьем, так только о делах. Как Мария Львовна себя чувствует?

— Да все бессонница ее одолевает, в санаторий собирается.

— У меня тоже бессонница, — признался Сталин. — Такая прорва дел, что до утра лежишь, перемалываешь и уснуть никак не можешь. Ты-то сам как?

— Я-то нормально, — улыбнулся Киров.

— Вот и хорошо! Надо тебя быстрее перетаскивать в Москву и запрягать! — усмехнулся он, поднимаясь из-за стола. — Тебе наверху там постелили. Давай отдохнем… Я тут Лаврентию выдал по первое число за звонок твоему Медведю! Родственники этого сумасшедшего отравителя — друзья его приятелей, а в Грузии, сам знаешь, одного друга имеешь, и вся Грузия в друзьях. Ну и умолили, чтоб он позвонил, вернул этого сумасшедшего обратно в лечебницу. Тебе ведь Медведь докладывал об этой истории?..

— Что-то говорил, я уже не помню, — пожал плечами Киров. — Там отравление какое-то предполагалось?

— Да, нафантазировал себе безумную любовь, о которой ему рассказывал врач, а его отбрили: там муж, дети…

— Что-то такое было, — усмехнулся Киров.

— Ну и хорошо, спокойной ночи! — улыбнулся Сталин.

Киров лег спать, но сна не было. Наоборот, он так был возбужден, что не