— Другие предложения будут? — спросил Иващенко с облегчением. Он осмотрелся. Все молчали. — Тогда ставлю на голосование. Кто за то, чтобы товарищу Антипову Захару Михалычу «поставить на вид», прошу поднять руки.

Антипов сидел опустивши голову. Это было маленькое, скорее символическое взыскание, но оно было и первым в его прежде безупречной биографии...

— А вы, Захар Михайлович, не согласны с таким решением? — спросил Сивов.

— Согласен, почему же... — И он поднял руку.

* * *

Сразу за проходной, едва Антипов вышел с территории завода, его окликнул кто-то. Он оглянулся.

— Минуточку, Захар Михайлович! — Это был Сивов. Видно, очень спешил, потому что дышал тяжело, прерывисто. — Ходок вы отменный, — сказал он, поравнявшись с Антиповым. — «На вид» не давит?

— Переживем. Бывает хуже.

— Это верно, бывает. Нам, кажется, по пути?

— Не знаю, — буркнул Антипов глухо.

— Я на Троицкой живу, неподалеку от вас.

— Тогда, выходит, по пути.

— Знаете, когда я получил первый в жизни выговор, — рассказывал Сивов, приноравливаясь к широкому, размашистому шагу Антипова, — думал: все, конец света! И пойти некуда, поделиться не с кем...

— За что же это вам выговор дали?

— Не шуточки: за моральное разложение и развал семьи! С женой мы разводились... — пояснил он. — Да. Вышел, помню, на улицу и ничего не вижу. Слышу, машины идут, трамваи грохочут, а я совсем как слепой. Чуть под извозчика не угодил. Он меня, извозчик, таким стоэтажным матом покрыл, что я мгновенно пришел в себя. Давайте-ка закурим.

Они остановились. Сивов достал папиросы, щелкнул зажигалкой.

— Кнутом огрел? — спросил Антипов.

— В тот раз до кнута не дошло. А вообще-то моя спина хорошо, близко знакома с этим средством малой механизации... В молодости я на конюшне работал у нэпмана одного. Забыл его фамилию... Часто попадало. И кнутом, и чересседельником.

— От хозяина?

— Нет, в основном от извозчиков-лихачей. Злой народ был! И всегда пьяные. То стойло, кричит, плохо выскоблил, хотя вылижешь все, то овсом его жеребца обидел... А вы, сколько мне известно, с малолетства на этом заводе?

— Где же мне еще быть, как не на заводе? — ответил Антипов, как бы удивляясь вопросу. — Слабые у вас папиросы и кислые. — Он, не докурив и до половины, выбросил папиросу.

— К чему привыкнешь, — сказал Сивов. — Вот говорят, что человек на девяносто девять процентов состоит из привычек. Отними привычки и — развалится!.. Может, заглянем ко мне в холостяцкую берлогу? Угощения хорошего не обещаю, а немножко выпить и чем закусить найдется.

— А чего же холостяком живете? — поинтересовался Антипов.

— Бобыль я, как и вы. Кажется, я вам рассказывал, что у меня сын в блокаду умер?.. Вскорости за ним и жена.

— Извините, не знал.

— Пустое, Захар Михайлович. У каждого свое горе, свои печали. Так заглянем?

— Удобно ли?.. — засомневался Антипов.

— Это вы бросьте! — сказал Сивов, беря его под руку. — Вот моя деревня, вот мой дом родной.

Они стояли возле хорошо знакомого Антипову дома. Был он неказист, этот дом, построенный, должно быть, в незапамятные времена. Во всяком случае, сколько Захар Михалыч помнит себя, дом был всегда старый и какой-то обшарпанный. Сейчас на стенах его появились еще и осколочные отметины. А все-таки устоял, не угодила в него бомба или снаряд, хотя соседние дома оказались разрушенными. Прежде внизу, в полуподвале, помещался трактир с бильярдом, и здесь в дни получек собирался рабочий заводской люд. И драки бывали, и до смертоубийства, случалось, доходило. Всего хватало. Торговали в трактире спиртным — в основном самогоном — и во времена гражданской войны, когда было строго запрещено. Заходил сюда до женитьбы и Антипов. Нечасто, правда. Разок осмелился и кий взять в руки. Продул всю получку...

— Злачное, говорят, было местечко? — спросил Сивов.

— Это уж точно — злачное. — Захар Михалыч, вспоминая, как его обставили на бильярде, усмехнулся и покачал головой.

Они поднялись по скрипучей, узкой лестнице на последний — третий — этаж. Сивов постучался. Дверь открыла пожилая женщина.

— А, — сказала, — Андрей Павлович. Что-то вы рано сегодня.

— Добрый вечер, Нина Игнатьевна. Я с гостем, знакомьтесь: Захар Михайлович Антипов.

— Очень приятно.

— Мне не звонили?

— Я сама только что пришла.

Сивов открыл дверь в комнату, пригласил:

— Проходите в мою берлогу. Прохладно у меня, может затопим?

Возле круглой рифленой печки-«голландки» лежали дрова.

— Вам виднее, — сказал Антипов.

Он с интересом оглядывал комнату, покуда Сивов возился с растопкой. И это не было обычным, простым любопытством. Он впервые оказался в доме высокого начальства и как бы даже с неожиданностью и удивлением отмечал, что высокое начальство живет обыкновенно. Комната небольшая, метров пятнадцать. Единственное окно во двор. Повсюду холостяцкий беспорядок, но чисто. Мебели — ничего лишнего: стол обеденный круглый, обставленный стульями, шкаф зеркальный, фанерный, кровать, этажерка с книгами, на подоконнике — два горшка с пожухшей геранью. Занавесок нет, окно до половины закрыто газетами.

В печке затрещал, стреляя, огонь, и было слышно, как потянуло в трубу. «Дымоход что надо, — подумал Антипов. — Сработал мастер не хуже Кострикова».

— Я сию минуту, — сказал Сивов, распрямляясь. — Посмотрю, что у меня насчет закуски отыщется.

Он вышел.

Антипов выглянул в окно. На улице ничего не видно, потому что в комнате горел свет. Тогда он присел на корточки у этажерки, стал рассматривать корешки книг. Названия и фамилии авторов были ему незнакомы. Вообще он мало читал, если только иногда возьмет какую-нибудь книжку после дочери. Но писателей не запоминал, хотя прочитывал, когда брался, любую книгу от корки до корки. Интересную или не очень, все равно. Оттого, наверное, что к печатному слову относился с почтением и большим уважением. Считал, что раз написано и напечатано, значит, это нужно, а что ему неинтересно, не имеет значения. А газеты просто любил.

Вернулся Сивов, принес на тарелке несколько ломтиков соленого огурца, штук пять вареных