не имевшую отношения ни к теперешней жизни своей, ни к Тимофею Гавриловичу. Он видел, что старуха больна, но к хвори добавлялось другое — сознание старости, бессилия своего перед временем, сознание одиночества, в каком жили они последние годы. И Тимофей Гаврилович ничем не мог помочь ей. Они были ровесники, но он был мужиком, всю жизнь работал тяжелую работу, воевал; но так тяжело работать, как работали бабы в войну, да и после еще долго, до самого совхоза считай, так даже и мужикам не доставалось. Небось захвораешь.

Та работа и надломила жену. Все-то она была проворна, все-то она была вынослива, не жаловалась, но, видно, на самом деле всему приходит конец на свете. Вот и ее силам пришел конец. Сидит за столом — старая, не так от годов, как от трудов, хворая, молча смотрит в окно. И Тимофей Гаврилович молчит. А что тут скажешь, какие слова подберешь, чтоб успокоить.

— Ты это, мать, — Тимофей Гаврилович отодвинул пустую кружку, — ложилась бы да и лежала. Или к Сысоихе сходи: посиди, поговори. А баню не топи сама, я пораньше вернусь — истоплю. Слышишь, мать?!

Старуха заплакала. Девкой, бабой была — слез не роняла зазря.

— Вот ведь до чего доживешь, — говорила она, сморкаясь, растягивая слова, — подумать только. Уж и жить охоты нет никакой. Лишь бы день прошел, лишь бы день прошел, ничего не в радость. Бывало, молодая-то была… ходишь день за плугом или солому скирдуешь, отпросишься у бригадира пораньше чуток, до темноты чтоб — завтра праздник. Домой прибежишь — и перестираешь все, и полы помоешь, и баню истопишь, ребятишек выкупаешь, спать уложишь, а сама в огород еще, к корове. При коптилке уже тесто для пирогов заведешь — хоть из черной муки, хоть и с картошкой пироги, а угощенье. И все с охотой, и на все силы хватало, чуть ли не с песней делаешь. Помнишь, отец? А сейчас что… и мясо есть, и хлеб есть, и одежа есть. Только радости нету, кончилась. Хоть бы Зойка приехала, навестила. Хоть бы смерть уж быстрее прибрала…

Сидела, плакала, разговаривая вроде сама с собой. Тимофей Гаврилович встал из-за стола, прошел к двери одеваться, повернулся к жене. Надо бы что-то сказать, а он не знал что. Не находил слов. И пожалеть жену не знал как, отвык с годами.

— Ладно, мать, — сказал он, держа в руках дождевик, — что уж там расстраиваться. Такая жизнь нам выпала с тобой. Да не одним нам, жили и похуже, потяжельше нас — вспомни. Молодые были — всему радовались, а теперь состарились. Время подошло, времечко наше. Горюй не горюй, плачь не плачь, ничего не поменяется…

— Фуфайку поддень под дождевик, — всхлипывая, старуха концами платка утирала слезы. — Поддень, зазябнешь, сырь какая, глянь, с веток капает. Давай уедем отсюда, отец. Что и держаться, раз все кинуто, все нарушилось. В Пономаревку вон. Там много наших, семей десять. Хоть помрем на людях. Что тут, света и того нет. Вот зима наступит, заметет-завьюжит, завалит сугробами. Ты к скоту уйдешь с утра, а я сиди подле окна дожидайся. Слова сказать некому. А там деревня большая, может, зайдет кто в день попроведает. Как я тебя просила нынешним летом, отец. Так разве уговоришь. Со скотом связался на старости лет. Остались сызнова в Жирновке…

— Переедем, переедем, — закивал Тимофей Гаврилович, обрадованный тем, что старуха перестала плакать. — Договорились ведь. Последнюю зиму, до весны только. Огород садить не будем здесь. Трава поднимется, сдадим скот пастуху — и в Пономаревку. Или в Хохловку — куда приглянется. Ложись, пойду я — девятый час уже. Не успеешь обернуться, глядишь, и обедать пора. Плохо, что Витьку на сторону отозвали. Ну да ладно, один как-нибудь справлюсь. Ложись, мать…

Возле сарая под крышей у Тимофея Гавриловича верстак. Взял он с верстака деревянный ящичек с ручкой, в ящичке инструмент: топор плотницкий, ножовка, клещи, молоток. Вышел на дорогу, остановился, раздумывая, не покажется ли Витька, не подождать ли, но Витька не показывался, и Тимофей Гаврилович, горбясь, держа ящик в опущенной правой руке, пошел деревенской улицей, стороной дороги, по траве. Он шел и курил, проходя мимо брошенных усадеб, где когда-то жили люди, а теперь один бурьян, деревья в бывших палисадниках, осевшая банька или полусгнивший сарай, а то изба с пустыми окнами. Все старо, что даже и на дрова разбирать — труда не стоит. Давно заметил Тимофей Гаврилович, что оставленные человеком строения разрушаются быстрее, и это было удивительным для него. Как же так? Без досмотра хозяйского, потому. Живешь — ежедневно что-то подправляешь. А тут…

Бывших хозяев усадеб он знал с малых лет, знал, кто как живет, характеры их, привычки, где у кого сенокос, сколько корова дает молока, хороша ли уродилась картошка в осень и многое другое. Так же как и его жизнь была до мелочей известна деревенским. А теперь он не мог толком и сказать, кто куда уехал и как определился на новом месте. Несколько семей, правда, переселились на центральную усадьбу совхоза, в Пономаревку.

Улица, по которой шагал Тимофей Гаврилович, была поперечной, пересекая деревню с юга на север, тянулась она от конторы к мосту, через речку и дальше, до самых перелесков. И еще были две улицы, до-олгие, по правому берегу Шегарки одна, вторая — по левому. Переулки, придававшие деревне уют. Был в деревне пруд.

Перед въездом, по правую руку, на берегу самом, столб стоит, на нем прямоугольник твердой жести прибит, по жести большими зелеными буквами выведено название деревни: «Жирновка». Столб покосился, но крепок, цела и жестянка. А деревни нет. Осталось три семьи. Рябовы, муж с женой, пенсионеры. Витька Сысоев с матерью, семидесятилетней старухой. Да они, Ивняковы, Дарья Степановна и Тимофей Гаврилович, тоже пенсионеры. Он второй год как на пенсии, старуха — седьмой. Ему шестьдесят пять рублей пенсия, старухе — двадцать восемь. Без семи рублей сто вкруговую получается. Шибко на эти деньги не разбежишься, но при хозяйстве своем и огороде терпеть можно. Да и что им покупать в их годы?..

Весной еще был промеж них, оставшихся, разговор: по осени, как уберут в огородах, перебраться в Пономаревку. Нет смысла оставаться здесь далее: три двора, свет отключили, за хлебом во Вдовино ездить нужно. Был Тимофей Гаврилович после этого на центральной усадьбе, узнавал насчет квартир, пообещали им к осени квартиры — не там, конечно, где приглянется, а какие к тому времени свободные будут. Но в конце лета, перед сентябрем как раз, сенокосы еще не затихли, приехал директор совхоза и стал просить-уговаривать подождать с переездом до весны, остаться присматривать