Потом играли в карты, но не в «мушку», а в какую-то незнакомую ему игру, где проигравший должен был выполнить желание того, кто выиграл, и пили, пили, пили…

Бутылки венгерского и токайского откупоривались одна за другой, вино лилось полноводным потоком, и под конец все, даже скромница Прасковья, едва держались на ногах.

Алёшка вместе с прочими опрокидывал бокал за бокалом, но отчего-то хмель не веселил его, не разгонял заботы и горести, напротив, все мрачное, болезненное, мучительное, что было в душе, вдруг стало расти и шириться, наливаться тёмной и вязкой, как смола, свирепостью. И он почувствовал, что ещё немного — и бросится на Данилу с кулаками.

Поднявшись и стараясь не расплескать это тёмное и опасное, он вышел из дворца и побрёл в парк.

-----------------

Выражение «попасть в случай» означало — стать фаворитом высокопоставленной особы.

* * *

Так пьяна она не была ещё ни разу в жизни. Застолья при малом дворе всегда отличались лихостью и разгулом, но до сего дня вина на них Прасковья не пила — сестрица Настасья живо бы матушке наябедничала, и пришлось бы домой ворочаться. Мать пьяных не терпела, даже мужикам своим подобного не спускала и любила повторять, что «пьяная баба — свиньям прибава».

Однако при дворе Елизаветы хмельные кутежи до недавнего времени были в порядке вещей, причём пили гулявшие, как при государе-батюшке её — досыта. И Прасковья не раз имела возможность полюбоваться на Елизавету и Мавру в полном беспамятстве. Зрелище это глаз не радовало. Так что пить вино она не собиралась вовсе. Однако это получилось как-то незаметно. Сидевший рядом Иван то и дело подливал ей янтарное душистое токайское. Сперва Прасковья его дичилась и бокал свой едва пригубляла. Но постепенно насторожённость отпустила, в голове блаженно зашумело, а Григорьев оказался предупредителен и галантен, ухаживал за ней, шутил, развлекал разговором, и она расслабилась.

Вечер сделался приятным, собеседник милым, а собственные страхи — далёкими, как Полярная звезда.

— Как вы полагаете, Иван Андреевич, пристало ли даме проявлять горячность в любви? — спросила вдруг она чуть заплетающимся языком, глядя, как хохочет хмельная Елизавета, которую Данила кружил в танце куда более смелом, нежели чопорный менуэт.

Григорьев тоже кинул взгляд на воркующую парочку и довольно улыбнулся.

— Смелая женщина подобна богине Венус! Она сама творит своё счастье, а не ждёт, когда её облагодетельствует судьба.

«Как верно сказано! — восхитилась Прасковья сквозь уютный туман в голове. — Не ждать, когда её осчастливят. Бороться за свою любовь! Сделать смелый шаг и победить!»

Она рассмеялась радостно и освобождённо. Она победит! Обязательно победит! Как же иначе?

Праздник между тем подходил к концу — Пётр Шувалов спал, положив голову на стол между опустевших тарелок, Данила, с трудом держась на ногах, тянул Елизавету к двери, что-то нашёптывая ей на ухо. Та смеялась тихим журчащим русалочьим смехом, но с Данилой не шла. Мавра хлопала осоловелыми глазами. Анна Маслова негромко перебирала клавиши клавикордов — она выглядела самой трезвой в этой компании. Прасковья заозиралась — Розум куда-то исчез.

Поднявшись, она пошатнулась, схватилась за высокую резную спинку стула, стараясь ступать ровно, вышла из трапезного зала и отправилась на мужскую половину.

Ох, как же шумело в голове… Мысли, словно в трясине, увязали в её недрах. Это всё токайское. Пить его было вкусно и весело, и, кажется, теперь она пьяна… Даже очень пьяна. Впрочем, так даже лучше. Хмельному море по колено! Она пойдёт к Розуму и признается, что любит его. Не выгонит же он даму! Раз он отказался играть с Елизаветой на сцене, значит, не так уж сильно к ней прикипел. Вот она, Прасковья, ни за что бы не отказалась, если бы знала, что сможет держать его за руку, обнимать и целовать!

В горнице Розума не было. Прасковья с интересом осмотрелась по сторонам: пара сундуков вдоль стен, узкая кровать, маленький стол и лавка — вот и вся обстановка. На столе кружка с водой. Она взяла её в руки, погладила глиняный бок и поднесла ко рту — отхлебнула. От неожиданной мысли, что его губы касались этой посудины, сердце затрепыхалось, точно птица в силке.

Повинуясь внезапному порыву, Прасковья шагнула к окну и выплеснула в него оставшуюся воду, а затем развернулась и, прижав кружку к груди, быстро, насколько позволял хмель в голове, поспешила к себе. Она будет смелой! Смелость города берёт — говорил когда-то отец.

* * *

Губы Данилы скользнули по её щеке, шею обдало жарким дыханием и крепким винным духом, Елизавета мягко отстранилась.

— Любушка моя! — Данила вновь притянул её к себе, обхватив за талию. — Дролечка! Лебедь моя белая!

Елизавета вздохнула. В глазах плыло, а в голове, как стёклышки калейдоскопа, мелькали обрывки мыслей — только попытаешься ухватить суть, а узор уже поменялся.

Он потянулся к её губам, но Елизавета отвернулась. Она знала, что должна быть мягкой и ласковой с Данилой, правда, всё никак не могла вспомнить почему. Однако целоваться не хотелось, и Елизавета вновь попыталась юркой змейкой выскользнуть из его рук.

— Довольно, Данила Андреич! — Она легонько погладила его по груди и отступила. — Этак и до афронта[116] недалеко. Увидит кто…

Он шагнул к ней и вновь жарко задышал в ухо:

— Желанная моя! Свет без тебя померк! Я к тебе нынче ночью приду!

Поблизости раздались чьи-то нетвёрдые шаги, и Елизавета, вывернувшись из горячих рук, юркнула к себе, на дамскую половину.

Хватаясь за стену, добрела до спальни. Позвала Мавру с Прасковьей, однако ни той, ни другой, должно быть, на месте не оказалось. Ждавшие в комнате горничные быстро и ловко освободили её от робы с фижмами. Две девки протёрли тело водой с розовым уксусом и облачили в длинную рубаху. Ещё одна взбила перину и подушку.

Елизавета легла. Одна из девок пристроилась в ногах и принялась массировать ступни, но она махнула, чтобы служанки уходили.

В голове шумел прибой — ровно, мирно, убаюкивающе… руки и ноги налились приятной тяжестью, а перед закрытыми глазами проносились смутные, но очень милые образы — залитые солнечным светом комнаты дворца Александра Даниловича на Васильевском острове, весёлая ватага ребятни, ласковое лицо горбуньи Варвары Михайловны, фигура отца — высокая, худая, в неизменном зелёном преображенском мундире, деревянный помост набережной Фонтанки, шпалеры Летнего сада и статуя нагой богини Венус. А вот уже сад Измайловского дворца, знакомый дуб, помнивший царя Иоанна Грозного — лучшее дерево на свете, под его сенью её