обеими руками, пристроила голову на грудь и прикрыла глаза.

Алёшка замер, словно окостенел. Сердце бешено колотилось прямо в рёбра, будто птица, запертая в клетке, и всякий его удар отдавался болью во всём теле. Он контролировал каждый вдох, стараясь, как в бурном море, дышать медленно и осторожно, чтобы не захлебнуться накатившей волной. Вдох-выдох…. Женщина, о которой он грезил ночами и наяву, ради которой готов был отдать себя всего без остатка, обнимала его, была так близко, что мутилось в глазах и опасно темнело в голове, но меж тем не ближе Полярной звезды. Волосы золотистым облаком рассыпались по плечам, Алёшка незаметно коснулся их губами, ощущая тонкий запах полыни и чабреца. Она была рядом, она прижималась к нему, и грудь её мягко двигалась под бархатом шлафрока от каждого вдоха, касаясь его тела.

Алёшке казалось, что он пытается остановить руками несущуюся карьером лошадь — вцепился в хомут, повис на нём, но мощная сила влечёт, не разбирая дороги, и он вот-вот сломит себе шею. От напряжения закаменели мышцы, вздулись жилы. Ломило стиснутые зубы — вдох-выдох… только удержать то дикое, тёмное, горячее, рвущееся наружу.

— Пойдёмте, Ваше Высочество! — Чужой сиплый голос прозвучал слишком громко в тишине ночной каморы.

Она вздрогнула, подняла на Алёшку блестящие в свете луны глаза, и он вовсе забыл, как дышать.

— Где я? — Язык её, работавший до сего момента вполне бойко, вдруг начал заплетаться. — Я спать хочу…

Обнимая за плечи, Алёшка потянул её прочь из комнаты.

— Сейчас, Ваше Высочество. Потерпите немного…

Тёмные переходы дворца казались зловещими, словно десятки недобрых глаз следили из-за каждого угла. Наконец, он дотащил Елизавету до женской половины. По дороге она норовила то повиснуть на нём и пристроить на грудь голову, то вдруг останавливалась и устремлялась обратно, и ему приходилось мягко, но настойчиво тянуть её, уговаривая и увещевая, то порывалась запеть, и он холодел от ужаса, боясь, что шум перебудит всех домочадцев и Елизавету, полуодетую и хмельную, застанут в его объятиях. Она без конца хваталась за него, от каждого прикосновения его обдавало жаром, и он из последних сил сдерживал себя.

Наконец они дошли до её комнаты. Отчего-то там не оказалось ни горничной, ни камеристки. Алёшка дотащил свою ношу до постели и усадил на мягкую перину огромной кровати под парчовым пологом.

— Добрых снов, Ваше Высочество, — пробормотал он, отступая. Сердце изнывало от тоски, ум испытывал облегчение. — Я пришлю к вам кого-нибудь из девок.

Она вдруг подняла голову и посмотрела на него очень пристально. Хмельной туман из глаз исчез.

— Как тебя зовут? — спросила она вдруг.

— Алексей. Алексей Розум.

Лицо её вдруг просияло.

— Алёша! — Она тихо засмеялась. — Господи, Алёшенька! Соколик… Ты здесь? Как же я ждала тебя…

Она вдруг порывисто поднялась и в два быстрых, почти твёрдых шага оказалась рядом. Прежде чем он успел сказать хоть что-то, тонкие руки обвили шею, зарылись в волосы. Алёшка почувствовал на коже касания её пальцев, а огромные, широко распахнутые глаза, в которых плясало пламя свечей, оказались совсем рядом. И губы, нежные, полуоткрытые, манящие…

— Алёшенька, любимый… Ненаглядный мой… — выдохнула Елизавета и, притянув к себе его голову, потянулась к губам.

«Я не должен…» — успел подумать Алёшка, прежде, чем огненная вспышка озарила мозг, ослепила, испепелила всё разумное, и его накрыла непроглядная тьма.

Всё-таки он был всего лишь слабый человек…

Глава 22

в которой Прасковья плачет, Алёшка мучается угрызениями, а Елизавета разгадывает сны

Стараясь ступать так, чтобы рассохшиеся доски не скрипели под ногами, человек осторожно шёл через анфиладу комнат. Пару раз пол всё же отозвался пронзительно и резко, и в ночной тишине звук показался оглушающим, как выстрел. Всякий раз он замирал, слушая гулкие удары крови в ушах, но в доме по-прежнему стояла тишина, и он крался дальше.

Вот, наконец, и задние сени. Когда до выхода на чёрное крыльцо оставалось шагов десять, дверь в покои Елизаветы внезапно распахнулась, и прямо на него выскочила захлёбывающаяся слезами Прасковья Нарышкина. Прятаться было некуда да и поздно, и человек замер на месте, внутри всё оборвалось. Однако зарёванная девица промчалась мимо, задела по ногам подолом длинных юбок, но, похоже, его даже не заметила и скрылась за дверью одной из соседних комнат.

Человек, глубоко вздохнув, прижался к стене. Сердце колотилось в горле, которое вмиг стало сухим, как недра заброшенного колодца. Он с трудом перевёл дыхание.

Надо было быстро и бесшумно уходить, пока не объявился кто-нибудь ещё. Однако вместо того чтобы устремиться к выходу, он приблизился к распахнутой настежь двери, откуда выскочила рыдающая фрейлина, помедлил, прислушиваясь, и ужом скользнул внутрь.

В рукодельной палате никого не оказалось. В красном углу перед киотом трепетал огонёк лампады. Его тусклый свет позволял различать очертания предметов: вдоль стен стояли крытые сукном лавки, а в центре большой стол, на котором громоздились резные ларцы с разным рукодельным прикладом: шелками для вышивки, иглами, булавками, напёрстками и маленькими ножничками. Стараясь ступать так, чтобы в темноте ни на что не наткнуться, человек прошёл комнату насквозь и отворил следующую дверь — в Елизаветин будуар.

Здесь тоже не было ни души, свет не горел, лишь из окна лился мягкий лунный сумрак, серебривший наполнявшие комнату предметы. На бюро в беспорядке валялись какие-то бумаги, и человек с сожалением подумал, что неплохо было бы заглянуть в них, но сей момент делать этого точно не следовало. Глаз уловил движение сбоку, и сердце ухнуло вниз, словно сорвалось с постромков. Резко обернувшись, он увидел собственное тёмное отражение в висящем на стене огромном зеркале. Капля пота сползла по виску, противно взмокли стиснутые ладони. Чёрт бы побрал Елизавету с её страстью к самолюбованию!

Впереди чернильной тьмой, будто вход в преисподнюю, темнел проём двери в спальню, и, на миг замявшись на пороге, человек вступил внутрь.

Мягкий ковёр на полу скрадывал шаги, он заозирался — никого. На столике возле кровати догорала свеча, а рядом, за спущенным парчовым пологом угадывалось шевеление.

Под гулкие частые удары в груди он приблизился, запнулся — на полу были разбросаны какие-то вещи, — и чуть раздвинул тяжёлую, прохладную на ощупь ткань. Два тела в ворохе подушек и перин, слившись воедино, исполняли самый древний в мире танец. Влажно поблёскивала в темноте спина, длинная и сильная, как у молодого коня, матово белела на её фоне округлость бедра, смуглая рука лежала на мягком полушарии груди. Дыхание звучало в унисон: то медленное и глубокое, то частое и резкое,