струившегося в комнату воздуха, а больше никакого шевеления за ними не наблюдалось. Вздохнув, Алёшка уже сделал шаг в сторону крыльца, когда краем глаза уловил лёгкое движение. Обернулся и тут же отступил назад, в непроглядную тень — из крайнего окна выглянул тёмный силуэт, замер, всматриваясь в густую черноту безлунной ночи и, перевалившись через подоконник, мягко спрыгнул в траву. На миг застыл, прислушиваясь, а затем, пригибаясь к земле, неслышно метнулся с открытого места под спасительную сень деревьев.

Несколько секунд Алёшка смотрел на ускользавшего прочь человека, а затем бросился следом.

Он догнал убегавшего в три прыжка, кажется, тот даже не успел понять, что его преследуют, и глухо вскрикнул, когда его с разгону ухватили его за шиворот. Незнакомец рванулся, послышался треск ткани, но Алёшка, высокий и плечистый, держал крепко.

— Кто таков? А ну говори! — Он рывком развернул подозрительного беглеца к себе и в два счёта, несмотря на сопротивление, выволок на открытое пространство.

Как ни мало небесной иллюминации было зажжено в эту ночь, узнал он его сразу. То был новый конюх, коего на днях зачем-то нанял здешний управляющий. Алёшка тогда подивился — холопов ему мало, что ли? Но встревать не стал, полагая, что Трифон Макарыч знает, что делает. Коли понадобился ему работник из вольных, его докука.

— Так. — Он ухватил свою добычу за грудки и тряхнул столь задорно, что конюх едва устоял на ногах. — Что в тереме делал? Отвечай живо! Не то в холодную сволоку! Воровал?

Предположение, что пойманный встречался с какой-нибудь сильфидой из дворовых девок, Алёшка отмёл сразу — окно, из которого выбрался убегавший, находилось на господской половине.

Мужик, а верно, что и парень — лет ему на вид было не больше двадцати пяти, — принялся вырываться так, что затрещала рубаха. Он молчал, а на лице застыло выражение безнадёжной, мрачной решимости.

— А ну уймись! — Алёшка слегка смазал его кулаком по уху — без злости, исключительно чтобы в ум привести. — Показывай, что в карманах! Зачем в терем лазал? Отвечай, когда спрашивают!

Человек, безмолвно, но отчаянно бившийся в его руках, попытался лягнуть под колено, и Алёшка обозлился.

— Ах ты сквернавец! Кнута захотел?!

И прицелился врезать уже по-настоящему.

— Алексей Григорьевич! Алёша! — раздалось сзади, и он от неожиданности едва не выпустил свой улов. — Отпусти его! Пожалуйста!

За спиной, закутавшись в шаль поверх шлафрока и прижав к груди стиснутые в кулачки руки, стояла Анна Маслова.

— Это Митя! Мой Митя. Тот самый, коему ты письмо отсылал. Он… он ко мне приходил! Не губи нас! — И она вдруг бросилась перед Алёшкой на колени.

Тот шарахнулся в сторону, запнулся в потёмках и чуть не упал вместе со своим пленником.

— Встань, Анютка! — крикнул конюх и бросился к девушке — ошеломлённый Алёшка выпустил его.

— Не губи, Алёша! — Анна обняла подхватившего её мужчину, прижалась к нему и заплакала навзрыд. — Если узнают про нас — конец! Меня в монастырь сошлют, а его в солдаты! Пожалуйста! Он ничего плохого не делал! Он мне муж, мы повенчались три дня назад… Не губи! Век за тебя молиться стану!

— Да полно тебе! Не плачь… — Алёшка отступил на шаг. — Не стану я никому ничего говорить. Да только и вам бы поопасливее быть не мешало — другой кто увидит, уж точно беды не миновать. А во дворец пусть не ходит — конюху там делать нечего.

И, развернувшись, он зашагал в сторону крыльца.

Глава 21

в которой герои празднуют, пьют вино и не берегут честь смолоду

Тридцатого июля праздновали именины Данилы Григорьева. Алёшка в этот день не присел с самого утра. Ещё до света уехал на алексеевские конюшни — ему было приказано найти там хорошую лошадь в подарок имениннику. Он выбрал гнедую кобылу-трёхлетку и пригнал её в слободу. А после до самого вечера метался между кухней и трапезным залом, контролируя все приготовления к застолью.

Весёлая компания тем временем отправилась на прогулку: кататься на лодках, играть в горелки и жмурки, водить хороводы и петь песни.

Сперва Алёшка расстроился, что вынужден остаться в усадьбе — в последние дни ему вновь стало казаться, что между Данилой и Елизаветой что-то происходит, и он уже сто раз пожалел, что отказался играть вздорного и мелочного Географа. За возмущением и неприязнью к своему персонажу он как-то упустил из виду, что, уступив роль, отдаёт в объятия другого и любимую женщину. Особенно тоскливо Алёшке сделалось после того, как подслушал случайно разговор девок на поварне: те спорили, по-настоящему ли государыня цесаревна «лобызается» с Данилой. Спорить-то спорили, однако все дружно пришли к тому, что быть Даниле вскорости на месте Шубина, ибо даже если целуются они не «взаправду» сердце-то не камень, глядишь, и отзовётся.

И Алёшка с душевной болью отмечал всякий взгляд, посланный Даниле — взгляд этот неизменно казался ему нежным и пылким. Сегодня же Данилу ласкали все наперегонки.

Впрочем, даже если бы он поехал вместе с остальными, это ничего бы не изменило — сейчас он мучился от того, чего знать не мог, распаляя ревность воображением, а тогда бы терзался увиденным. И он постарался взять себя в руки и отвлечься от горестных раздумий, с головой окунувшись в дела.

Несмотря на то, что виновник торжества, за всё время, что они жили под одной крышей, не сказал ему и десятка слов, Алёшка, как и все прочие, был приглашён к столу.

Весёлая компания вернулась уже на закате, и он, издали услышав смех Елизаветы, звеневший серебряным колокольцем, вышел навстречу. Появился в тот момент, когда цесаревна вручала Даниле подарок — ту самую гнедую кобылку, что присмотрел Алёшка. Он невольно пожалел, что не выбрал что-нибудь такое же кусаче-брыкучее, как незабвенный цыганский Люцифер, и устыдился своих мыслей.

— А Данила-то никак добился своего? — негромко хмыкнул стоявший в нескольких шагах от него Михайло Воронцов. — Попал-таки в случай[115]… Вот уж воистину капля камень долбит.

— А что? Чем он хуже Шубина? — отозвался Иван Григорьев, как показалось Алёшке, свысока. — И вообще, я к нему в постелю не лезу. Не моего ума забота.

Сердце болезненно сжалось.

Застолье удалось на славу. Хотя музыкантов на празднике не было, асамблею всё же устроили — Прасковья и Анна попеременно играли на клавикордах менуэты и полонезы, а прочие с удовольствием танцевали. Елизавета сияла, и Алёшка глаз от неё отвести не мог, если бы сейчас перед ним появилась колдунья и предложила сей же миг научить его этой премудрости в обмен