Франсуа было ровно тридцать, но, придерживаясь биографии Бланки, он ответил:

– Двадцать семь.

– И что же, эта дама приезжала лишь однажды?

– Да, ваше величество. Думаю, вскоре после нашей встречи она умерла.

– Почему?

– Моя мать поначалу относилась ко мне весьма сносно, но потом что-то явно произошло, и она меня возненавидела. Поэтому когда я подрос, то сделал вывод, что моя настоящая мать умерла и перестала платить за меня.

Немного помолчав, королева задала очередной вопрос:

– Что было дальше?

– Когда мне было одиннадцать, я сбежал, сударыня. Долго скитался, добрался до Генуи, переменил фамилию на Легран и нанялся юнгой на торговое судно.

Франсуа бегло описал дальнейшие события. Было видно, что Екатерина заинтересовалась рассказом и несколько оттаяла.

– И что же, вы никогда не пытались разгадать тайну своего рождения?

Он затаил дыхание. Конечно, королева уже сделала какие-то выводы, но от его ответа сейчас многое зависит. «Господи, помоги мне!» Помолчав, он вздохнул:

– Пока я был ребенком, я, конечно, ничего не понимал. Потом, когда вырос, я думал об этом, сопоставлял известные мне факты с детскими воспоминаниями… Все дамы рода де Ла Тур к моменту моей встречи с матерью уже умерли, кроме одной – Анны, графини Оверни.

– Вы считаете, что она и есть ваша мать?

Франсуа развел руками:

– По-другому не получается, мадам.

Но в Екатерине все еще чувствовалось сомнение. Франсуа шел ни жив ни мертв. Он поставил на карту все, и если обман раскроется, не сносить ему головы.

– Как звали крестьян, которые вас усыновили?

«О господи! А если она захочет проверить?!»

– Дюваль, сударыня, Мария и Жером Дюваль.

– Что ж, – вздохнула королева, – возможно, вас действительно следовало бы называть граф д’Овернь.

– Ваше величество, дворянства, которое мне пожаловал сегодня ваш добрейший супруг, право же, хватит, – улыбнулся Франсуа. – А имя графа д’Овернь пусть носит тот, кто его носит, я не претендую.

– А вы знаете, кто сейчас его носит?

– Нет, сударыня, – солгал Франсуа. Конечно, он прекрасно знал, что Овернь принадлежит Екатерине.

Королева ненадолго задумалась и, словно решившись на что-то, кивнула:

– Хорошо, мы обсудим это позже. А сейчас позвольте мне надеяться, что вы не откажетесь остаться на службе при нашем дворе.

«Поверила!»

* * *

Через две недели король со своей свитой торжественно въехал в Париж через ворота Сен-Дени. Город устроил ему грандиозный Joyeuse entrée – «Радостный въезд». Так называлась церемония первого после коронации въезда монарха в столицу. После торжественной встречи кортеж направился к Лувру.

Горожане ликовали и закидывали процессию цветами. Франсуа, верхом на коне, купленном в Реймсе, гордо смотрел сверху вниз на толпу: ему казалось, что отблеск славы Генриха падает и на него, что в том числе и ему адресованы восторженные крики парижан. Романьяк радостно оглядывался вокруг, примечая знакомые улицы, церкви, дома, и сердце его наполнялось блаженством. Он вернулся домой, и не жалким перчаточником, а придворным величайшего в мире короля!

Несколькими днями ранее он тепло простился со своим покровителем и теперь предвкушал большие перемены.

Перемены действительно случились. Король по ходатайству графа зачислил Франсуа в штат гран-церемониймейстера. Заложив сапфир, подаренный Клодом Савойским, молодой человек снял квартиру на улице Святого Тома, прямо напротив Лувра, и заказал у лучшего портного десяток костюмов.

По долгу службы Франсуа, участвовавшему в организации различных приемов и балов, приходилось видеть и короля, и королеву, но лишь издали. Ни Генрих, ни Екатерина, казалось, не обращали на него ни малейшего внимания.

Время шло, и спесь Франсуа пошла на убыль. Он не понимал, поверила ли королева его истории, и терзался сомнениями. Если нет, то вряд ли он мог бы оставаться при дворе, а если все же его рассказ показался Екатерине правдивым, то почему она никак не дала этого понять? А может, она послала кого-нибудь в Романьяк? Конечно, Дювали умерли, но соседи наверняка помнят Бланку. О господи! Даже представить страшно, чем грозит такая проверка. Возможно, королева уже узнала, что он солгал, и теперь решает, как его наказать? Франсуа извелся, пытаясь угадать, что его ждет, и уже почти жалел о своей авантюре.

* * *

В первую же неделю своего пребывания в Париже Франсуа отправился на улицу Сен-Поль: ему очень хотелось хоть краем глаза посмотреть на Женевьеву. Он специально выбрал раннее утро, когда она ходила к мессе. Еще издали Франсуа заметил, что на двери нет вывески перчаточной лавки. «Странно…» Он подошел к находящейся напротив оружейной мастерской и, делая вид, что разглядывает разложенные на столе шпаги, принялся наблюдать за домом Женевьевы. Прошло довольно много времени, но из заветной двери так никто и не вышел. Поколебавшись, Франсуа направился к дому.

На стук молотка дверь открыл пожилой, но все еще статный господин. Франсуа тотчас же узнал его: «Филипп! Как он постарел! Сколько ему, пятьдесят пять? Я был бы сейчас такой же седой…»

– Сударь, меня зовут де Романьяк, – поклонился Франсуа. – Я недавно в Париже и подыскиваю себе жилье. Этот дом мне показался весьма подходящим, и я рискнул побеспокоить вас, чтобы спросить – не планируете ли вы его продавать?

– Прошу вас, проходите, – ответил тот, распахивая дверь пошире. – Мое имя Филипп де Леруа. Не желаете ли присесть?

– Благодарю, – улыбнулся Франсуа, исподволь оглядываясь. Как хорошо помнил он эти комнаты! «Да, но где же Женевьева?»

– Видите ли, мессир де Романьяк, я живу в этом доме много лет. Меня здесь все устраивает, и продавать его нужды нет.

– Возможно, не стоит принимать столь поспешного решения? Подумайте, посоветуйтесь… с вашей супругой. Я мог бы дать весьма приличную цену.

– Увы… я вдовец. Дело в том, что этот дом принадлежал моей жене. Она умерла, а это все, – Филипп обвел руками комнату, – память о ней. Вот почему я даже помыслить не могу о том, чтобы продавать дом.

Франсуа узнал все, что хотел. Пробормотав извинения, он встал и быстро вышел. Значит, Женевьева умерла! Он не чувствовал боли, лишь какую-то странную растерянность. Еще один близкий человек покинул его навсегда. Две дочери, сын, а теперь вот и жена… Что же осталось у того, кто был когда-то Рене Леграном? Пожалуй, только воспоминания о них, и еще Филипп, преданный друг детства. Франсуа взволновала встреча с ним, и теперь, вспоминая прошлое, он не мог понять, за что рассердился на Филиппа – настолько, что сбежал из дома? Франсуа почувствовал себя виноватым за эту беспричинную злость.

А Филипп, стоя в дверях, смотрел ему вслед и грустно улыбался. «Так вот каким вы стали, Франсуа, – думал он. – Как жаль, что Женевьева не дожила до этого дня».