То есть, получилось так, что появление в Соринской Пустыни Зубатого навлекло беду, о чем ему, не стесняясь, и сказали. Не приехал бы сюда, так бы и жили, ни к какой области не приписанные и свободные. Знали бы один рыбнадзор, а тут, выходит, самый главный начальник — налоговый инспектор, который никому не подчиняется. Теперь начнут ездить да обирать. А раз ты из Совета Федерации, нельзя ли похлопотать, чтобы оставили как было?

Однако скоро налоговые страсти улеглись, жизнь в деревне вернулась в прежнее русло, поскольку встал лед на Соре и надо было возить сено с покосов из-за реки, пока снегу не навалило. Каждое утро Василий Федорович запрягал мерина и уезжал на ту сторону, и в это время прибегал Ромка погреться на русской печке. Обычно лежал, подперев головенку руками, и рассказывал последние новости.

— Завтра я буду у вас ночевать, — однажды сообщил он. — Мама с бабушкой пойдут в магазин.

Ближайший магазин находился в деревне Макарьино, за тридцать пять километров…

— Но это же далеко! Как они понесут продукты?

— На саночках повезут.

Он промолчал, а когда Василий Федорович привез сено, и они сметали его на поветь, взял Ромку за руку и повел домой. Обе Елены занимались уборкой, но идеального порядка здесь было не навести, поскольку везде, где только можно, даже под столом, лежали дрова — чтобы лишний раз не выбегать на холод. Окна затянуты пленкой, так что мир виделся мутным и расплывчатым, на северной стене — старый ковер с пола, прибитый досками крест-накрест, а на полу — несколько пластин войлока. Все сделано неуклюже, по-бабьи, но тема утепления дома обсуждению не подлежала.

— Я завтра еду в магазин, — между прочим сказал Зубатый. — Вам, случайно, ничего не нужно?

Они переглянулись, и старшая сказала сдержанно:

— Мы тоже собирались…

— Тогда часов в девять и поедем! И Романа возьмем.

Он сразу же ушел, чтобы женщины не передумали.

Наутро младшая Елена с Ромкой вышли из дома, едва он появился на улице — значит, собрались и ждали. Он волновался и радовался от предвкушения этой поездки, в дороге можно и поговорить, и помолчать, испытывая те чувства, что возникли, когда он напросился переночевать — с того случая они больше никогда не оставались один на один. То старшая Елена рядом, то Василий Федорович, а деревня маленькая, все на виду.

Реку перешли пешком, по санному следу, и пока прогревался двигатель, Елена приблизилась к Зубатому, посмотрела пристально и вдруг спросила:

— Вам Ромка сказал, что мы собираемся в магазин?

— Ромка, — признался он.

— И вы решили сделать жест?

— Я ничего не решил, я просто хочу в магазин. Рыба надоела.

Елена не поверила, сказала в сторону:

— Прошу вас, больше не делайте таких жестов.

А ему вдруг стало так обидно, что в челюсти защемило.

— Знаете, это уже ни в какие ворота!.. Вы что же, решили, я стану спокойно смотреть, как вы с матерью ходите в магазин за тридцать верст?! День туда и день назад? Да еще с санями, когда машина есть?! Все имеет пределы, в том числе и самостоятельность. Гордость без разума — гордыня!

Хорошо, что Ромка сидел в кабине и ничего не слышал.

— Я привыкла. Вы думаете, это первый раз? Все лето ходим, когда сухо, ездим на велосипедах. Прошу вас, не старайтесь угодить. Угодливые мужчины обманчивы.

— Угодить? Вы считаете, я хочу угодить?!

— А что еще?

Зубатый выдержал ее взгляд.

— Мне показалась, тогда, утром, между нами проскочила искорка…

— Это от тоски и одиночества, — грустно и как-то уж больно продуманно сказала она, будто диагноз поставила.

— Вы кто по профессии, Елена?

— Архитектор.

— Мне показалось, доктор. Хирург. Вам нравится резать по живому, чтобы потом узнать, отчего умер больной.

— Что-то не понимаю…

— Например, с чего вы взяли, что я одинок?

— Вы в деревню приехали, здесь ничего не спрячешь. Тут за тобой незримо наблюдают, слушают, анализируют каждое слово.

Зубатый развел руками, соглашаясь, однако тут же воспротивился.

— Но я не тоскую! Мне здесь хорошо.

— А мне плохо, — вдруг призналась она. — Так холодно… Но я привыкну.

Она села на заднее сиденье вместе с Ромкой, который будто бы точку поставил:

— А у моего папы такая же машина, только лучше.

Потом он болтал без умолку, а они всю дорогу молчали и лишь изредка переглядывались через зеркало заднего обзора. Когда подъехали к селу с полуразрушенной церквушкой, Елена сказала со вздохом:

— Сейчас случится то, чего я больше всего боюсь.

— Что случится? — тревожно спросил Зубатый.

— Нас увидят вместе. А здесь меня с детства знают.

— Чего же вы так боитесь? Пересудов?

— Не знаю…

— Если хотите, оставим машину в кустах. И пойдем с разных сторон.

Она снова засмеялась, глядя в окно.

— Это еще хуже!.. Родина, Анатолий Алексеевич, тем и отличается от других мест, что мы живем здесь, как обнаженные, даже без пеленок. Вот и вы здесь без помощников, без свиты, без охраны…

И словно напророчила!

Не скрываясь и не прячась, они прошли по магазинам и вагончикам, приспособленным под магазинчики, закупили продукты, загрузили в машину и отправились в обратный путь. В голове вертелась мысль позвонить Маше, телефон здесь работал, но в последний миг передумал: очень уж не хотелось в этот день услышать что-нибудь неприятное.

А неприятность уже шла по пятам. Едва Зубатый выехал на дорогу, как сразу заметил широкий след джипа, замявшего его утренние следы. За селом остановился, осмотрел следы протекторов и сел грустный.

— Вот вам и охрана! Похоже, мой телохранитель… А может, еще кого принесло. Она искренне и весело рассмеялась.

— Какое смешное слово — тело-хранитель! А душехранители бывают?

— Наверное, он один на всех. И это Бог, — серьезно сказал Зубатый.

Джип стоял на берегу, а возле уреза воды чернела широкая полынья: судя по следам, горячий кавказский скакун пытался перескочить реку по льду и провалился, благо, что на мелком месте. Они нагрузились рюкзаками и сумками и пошли к дому Елены. Из окон Василия Федоровича перехода через реку не было видно, и в голову пришла мальчишеская мысль, спрятаться где-нибудь и отсидеться, пока начальник охраны не уедет.