Переворот карты уже чувствовался, но после такого заявления близкое к гениальности состояние начало стремительно отдаляться. Он достал платок, прикрыл рот и тупо спросил:

— З-зачем?

— Хочу убедиться в ваших способностях, — признался политолог.

Он всегда думал о будущем и никогда бы не посмел даже возразить Кузмину, но в тот миг его предложение показалось настолько абсурдным, даже безумным, что в первый момент возникла страшная догадка о чудовищном обмане. И еще стало так жаль своей победы и губернаторства, что он, нарушая всякую субординацию и собственные правила, выработанные за нелегкую жизнь, закричал, словно доведенный до отчаяния солдат. И ни разу не заикнулся.

— Да что я вам, подопытный кролик?! Что вы испытываете меня?! Не уйду! Я победил, между прочим, без вашей помощи! Я достиг всего сам! Отработаю срок и потом делайте, что хотите!

Политолог символически похлопал в ладоши.

— Браво! Слышу голос мужа. Мне это нравится. Но что вас так возмутило? Мое предложение?

— Мне наплевать, что вам нравится, а что нет! Я не позволю манипулировать собой в каких-то ваших сумасшедших интересах.

— Интересы у меня не совсем обычные. Но и вы человек не простой. Что вас смущает? Кризис в области? Но она была слишком благополучной в последнее время, и пора бы разворошить там осиное гнездо, чтобы поработали и свили новое. Что еще? Неудобство перед избирателями? Полагаю, такого политика, как вы, это волновать не должно. Вы же использовали черный пиар, подмену бюллетеней?… Что вас может сдерживать?

— Я офицер!

Политолог встал и побродил по террасе, отчего-то улыбаясь.

— Да… С вами невозможно играть в темную. Хорошо, открою секрет. Вы мне были нужны, чтобы свалить Зубатого. Он засиделся там, почувствовал себя удельным князем… Мне это не нравилось. В общем, достаточно причин, чтобы убрать его. Но то, как вы это сделали, вызвало у меня восторг. Поэтому на вас есть другие виды.

Он уже понимал, что упрямиться не нужно, лимит противления исчерпан, однако натура, воспитанная на шахтерских улицах, выпирала наружу.

— Использовали меня вместо киллера? Кузмин лишь развел руками.

— Ну что ж, идите, коли вас устраивает должность губернатора. Больше не задерживаю.

Крюков вскочил и будто головой о потолок ударился: да ведь этот политолог и месяца не даст поработать! И даже если даст, то выше губернатора ему уже никогда не подняться. Это приговор, смерть.

— Ну вот, уже лучше, — политолог будто прочитал его мысли. — Каким образом вы это сделаете, меня не интересует, думайте сами. Но выйти из ситуации необходимо с такой же убедительной победой. Когда научитесь достигать всего, что пожелаете, мы подумаем, куда вас определить.

Он уходил от Кузмина на костяных ногах и с перекошенным ртом.

* * *

И сейчас ехал к нему в таком же состоянии, одну за одной глотая таблетки. Ко всему прочему, никак не отступала головная боль, и если машину потряхивало, в затылке будто смола кипела — лопались огненные пузыри. Кочиневский все замечал, но с вопросами не приставал, лишь раз предложил остановиться где-нибудь в гостинице и отдохнуть, однако Крюков велел ехать в Москву. В какой-то момент вроде бы полегчало, и он почти мгновенно уснул, но проспал всего двадцать минут, после чего голова словно распухла, и треск смоляных пузырей уже не прекращался. Он пожалел, что не послушал помощника — обычно после нормального сна все проходило, и не решился лететь самолетом из Новгорода, намереваясь по дороге обдумать предстоящий разговор с Кузминым. Однако боль не позволяла сосредоточиться, и в результате он оказался неготовым к встрече, а ситуация складывалась тревожная. По всем расчетам прокуратура обязана возбудить уголовное дело, и ничего в этом опасного нет, но едва она это сделала, как сработал врожденный инстинкт самосохранения — Крюков сильнее смерти боялся тюрьмы. Он отлично понимал, что никто его не арестует и никогда не посадит, однако вдруг стало страшно: что если в самое последнее мгновение Кузмин откажется от него? Произойдет что-нибудь невероятное, непредусмотренное?

У него было чувство, что он висит на волоске еще и потому, что время летело стремительно, а конкретный результат отсутствовал. Политолог мог посчитать, что Крюков не в состоянии выполнить поручение и снять свою отеческую заботу, и что будет с ним завтра, никому неизвестно. Поэтому он намеревался встретиться, доложить обстановку, убедить, что все идет по плану, хотя о таких встречах они не договаривались и существовала опасность — неожиданно себе навредить.

С сомнениями и с головной болью он оказался в Москве, а поскольку определенного решения не было, то, оттягивая время, вначале поехал в Кремлевку, где лежала мать. За последний месяц дело пошло на поправку, она стала разговаривать, только мало и тихо, в основном просилась назад, в Анжерку, понимая, где находится, и уже узнавала сына, однако смотрела на него молча, немигающим взором, и иногда махала рукой. Ею занимались опытные врачи, и Крюкову было обещано, что еще через месяц они снимут остаточный стресс, подлечат легкие, сердце и кучу сопутствующих заболеваний, но ее придется свозить, куда она просится, чтобы это не стало навязчивой идеей.

Он не был у матери уже две недели, временный пропуск в больницу оказался просроченным, в проходной начали как-то назойливо спрашивать, кто, откуда, почему посещение в неурочное время. Слушая эту бестолковщину, Крюков неожиданно заподозрил самое страшное, просунул руки в окошко и схватил служащего за грудки.

— Что с матерью?!

— Да откуда же я знаю? — залепетал тот, стараясь вырваться.

На помощь ему подскочили еще двое, а со стороны Крюкова — оба телохранителя, и чуть не завязалась драка. В это время к вертушке выскочил милиционер, за ним — мужчина, явно из ФСБ. Крюкова с телохранителями оттеснили от бюро пропусков и потребовали документы.

— Что вы в самом деле? — добродушно спросил потом мужчина. — Нервы сдают?

Когда проверили по журналам, оказалось, все в порядке, больная Крюкова на месте, выздоравливает. Ему выписали новый пропуск и впустили на территорию больницы. Он шел к корпусу, где лежала мать, запоздало раскаивался, что повел себя не как государственный муж, а будто анжерский пацан, и одновременно чувствовал и понимал, что никогда от этого не избавится. В отношениях с матерью он всегда будет мальчишкой, малым ребенком, для которого ее смерть неприемлема, как своя собственная.

Мать в палате оказалась одна, соседка ушла на процедуры. Она лежала в одежде поверх одеяла и на стук двери среагировала не сразу.

— Здравствуй, мама, — сказал он возле постели. Только тогда заторможенный взгляд сдвинулся в его сторону.

— А, Костя, — она медленно села. — Жду, жду, все нет и нет…

— Ну как ты, мам?