В голове замелькали, забегали его фразочки про Малахольного, его страхи, его «Пережил!». Правильно, этот Малахольный был хозяином псины. Выходит, дед Витя с друзьями…

– В реке твой хозяин?

– Да.

– Дед Витя его в детстве обижал?

– Подранок. Плохой. Больше нет.

* * *

Я моргнул, и лица исчезли. Перед глазами была вроде та же река, только секунду назад я стоял к ней спиной, а тут… Вода бежала, переливаясь, отражая солнце и чистейшее голубое небо без единого облачка, какое бывает только летним днём. Редкие деревья на берегу шумели уже зелёными листьями, камешки поблёскивали от воды так заманчиво, что захотелось взять горсть и попускать «блинчики». Ветер был тёплый, я чувствовал его на лице, и этот запах, который он доносил: солнца, травы и обгоревшей кожи – запах счастливого лета.

Мимо меня на полном ходу пронёсся парень, мой ровесник, в смешных синих трусах чуть ли не до колена, шумно ворвался в воду, подняв фонтаны брызг. За ним радостно неслись две здоровенные, почти одинаковые дворняги со смешными ушами-лопухами. Они показались мне знакомыми. Компания ворвалась в речку и поплыла. Я этого не слышал, но чувствовал, что они смеялись. Все трое.

Сам не понял, как я скинул куртку, джинсы и побежал к воде, не помня себя от странно нахлынувшего счастья, на ходу разбрасывая шмотки, предвкушая, как сейчас нырну в эту тёплую июльскую водицу. Пёс промчался вперёд меня, и первые тёплые капли ударили по носу. Я бежал за ним уже по щиколотку в тёплой воде, и с каждым шагом с моей души будто отваливалось по маленькому камешку.

Мне было легко, непередаваемо легко, словно я долгое время был в отъезде, а теперь вернулся домой. Хотелось хохотать в голос, и я, кажется, хохотал, не помню. Я даже попытался схватить пса за хвост, маячивший впереди меня, а он ничего не сказал, только увернулся и, плюхнувшись на глубину, поплыл. Я сложил руки лодочкой, оттолкнулся от неосязаемого дна, и вода окружила меня тёплой оболочкой, внутри которой становится так легко, что даже страшновато от этого непривычного счастья. Я чувствовал себя частью этой реки, этого неба, этих деревьев на берегу, животным, четвёртым псом.

Мальчишку с собаками мы догнали за несколько гребков, я вынырнул в паре сантиметров от его лица – и вздрогнул от неожиданности.

Лодка возникла за спиной будто из ниоткуда. Не резиновая, как у нас с отцом, а древняя деревянная, как на картинах художников, только крашеная. Облупленный голубой борт качался на воде, в сантиметре от моего плеча, чудом не задевая. Эти трое были в лодке, только уже подросшие, уже как я, как мы. Они громко что-то говорили на своём булькающем бессловесном языке и нехорошо, злобно хохотали. Дворняги с мальчишкой поспешили к берегу, но лодка была быстрее. Один взмах тяжёлого железного весла – и она врезается носом в одну из дворняг. Собака визжит, коротко, испуганно, и в ту же секунду её голова оказывается под водой. Она выныривает и гребёт, спасаясь, дальше отсюда, парень в воде что-то кричит, а эти в лодке смеются. Тот, которого я не мог узнать, замахивается веслом и опускает на голову второй собаке эту металлическую пластину, тяжёлую, смертельную.

– Хватит! – я попробовал вцепиться в борт лодки, но руки не слушались. Так бывает в страшных снах, когда происходит что-то ужасное, а ты не можешь ни сопротивляться, ни бежать: тебя как парализует.

Тот, который отец Юрича, вынимает из уключины второе весло и смеясь – он смеялся, этот Юрич-старший, – замахивается…

– Хватит!

Я хотел зажмуриться, но почему-то не мог. Я не мог их остановить, я ничего не мог, я болтался там бесполезным поплавком, вопя своё «Хватит!». Мальчишка с собаками быстро грёб к берегу, эти в лодке – за ними. Они смеялись, раз за разом хлопая своими вёслами. Они не трогали парня – они топили собак.

– Зачем?!

– Плохие, – повторила собака.

Вёсла шлёпали по воде так, что разрывало уши. Больше всего я хотел тогда зажмуриться и проснуться, но упрямая гончая заставила меня досмотреть всё до конца.

…Он вытащил их на берег – всё-таки вытащил то, что от них осталось. Эти отстали от них метра на два, там, где начинается мелководье, и парень смог выволочь на берег эти мокрые меховые тушки. Кровь смешивалась с водой, и её, казалось, река, целая быстрая река, где-то впадающая в море. Мальчишка в дурацких трусах сидел на берегу, вцепившись в тех, кого когда-то любил больше всего на свете, и плакал – тихо, будто боясь, что его услышат.

Я глупо завис в реке между воздухом и дном и, кажется, ещё вопил это глупое «Зачем?!» на собачьем языке и точно что ревел, как тот мальчишка. Я был тем мальчишкой. Меня разрывало от ужаса потери и того отчаянного свежего одиночества, как если бы с тебя содрали шкуру. Он потерял не собак – он потерял всё, всё, что у него было. Я как он был готов бросаться один на толпу негодяев, с голыми руками на вооружённых, потому что больше у меня ничего не осталось – ничего, кроме горя и ярости. Они сами всё отобрали. Они сами виноваты…

– Плохие, – откуда-то издалека подтвердила гончая.

* * *

Я проснулся на мокрой подушке и ревел, потому что не мог остановиться. В коридорчике было ещё темно, в своей комнате похрапывал дед Артём. Пёс дрых около моего топчана и, кажется, тоже похрапывал. Глаза разъедали эти чужие слёзы, подушка была мокрющая, я перевернул её, но это не помогло. Мокрым было одеяло, не насквозь, а так, будто я вылез из реки и вытерся им. И простыня, и футболка с трусами. Думая, что ещё сплю, я откинул одеяло, стянул футболку и стал выжимать на пол. В темноте блеснула тонкая струйка воды.

– Было? – я попытался сказать это на собачьем языке. Кажется, не получилось, потому что собака не среагировала. Спала.

Ну и что, что спала, я и так уже понял: было. Опустил ноги на пол – и тут же в ступни вцепился маленький холодок, какой бывает, когда выходишь из воды на воздух. Этот холодок щекотал плечи и коленки, я пощупал волосы, уже зная ответ. Было. Сырое одеяло сползло на пол, укрыв гончую, я сидел таращился в дверной проём Катькиной комнаты, откуда ещё проникал хоть какой-то лунный свет, и всё не мог прийти в себя. Было. Как будто