(он же спиной, он же не видит!), потом обернулся – и замер с повёрнутой головой. Где-то на том берегу сразу несколько маленьких фигурок повернулись в нашу сторону и приставили ладони козырьком.

…Мы ведь почти успели тогда. Вниз по сильному течению, да с вёслами, могли бы успеть! Я видел, как сносит течением палку и дурацкую шапочку, над которой мы с Лёхой вечно подтрунивали. И я грёб за этой палкой, зная, что уже всё, что поздно, но остановиться не мог. Мы неслись ниже и ниже по течению, как огромная щепка по маленькой речке. Её переплюнуть можно, на первый взгляд трудно поверить, что она способна убить. Я грёб бы, наверное, до сих пор, если бы Миха не дал мне по рукам.

Маленькая боль вышибла первую слезину. Я сполз на дно лодки, где валялись уже опрокинутые вёдра, скакали выжившие рыбины. Скрючился на дне, рядом с Микки и разбросанной рыбой, и заревел, не стесняясь Михи.

Слёзы страха самые ядовитые. Они выкручивают руки и пережимают горло, и нельзя сказать «Завтра всё пройдёт» – потому что не знаешь, наступит ли твоё «завтра». Я лежал, уткнувшись лицом в уже неживую рыбину, и выл. Миха вроде пытался утешать меня, но в ответ я мог процедить только одно слово:

– Собака! Собака…

Глава XVI

РЕБЯТА

Потом мы долго тащили лодку со всем барахлом, и, кажется, ничего тяжелее я в жизни не поднимал. Руки камнем тянуло к земле и ниже, мокрый резиновый борт шаркал по штанине, джинсы намокли, и ветер тут же радостно набросился с холодком. Солнце светило в глаза, а ногам и рукам было холодно.

Миха помалкивал, понимал, что лучше помолчать, а мне хотелось бежать по деревне и орать это глупое «Собака!» – чтобы все слышали, чтобы все поняли, чтобы никто больше не пострадал. Это сделал он, чёртов пёс! Я видел: он был рядом, он заставил его, как заставляет Катьку и деда Артёма забыть про Микки, как в тот раз заставил деда Витю идти к бурелому: я же не слышал ничего – он один слышал. И я думаю, что Юрича он тоже заставил.

Мой дом был заперт на висячий замок: отец опять на дежурстве. Мы бросили лодку во дворе и плюхнулись на крыльцо без сил: всё-таки это очень тяжело – вот это вот всё. Я не мог не то что смириться – я поверить не мог, хотя видел всё и даже слишком много. Казалось, стоит выйти за забор, пройти по улице, заглянуть в старый, но ещё крепкий домик с так и не подключённым электричеством – как вскочит на печке тёмный силуэт и завопит своё «Малахольный!». Всю жизнь он от него бегал, а умер от его собаки – или всё-таки… Да, в тот момент я поверил в оборотней.

– Хочешь, я останусь с тобой? – Миха сидел в пол-оборота, уставившись на висячий замок. Я покачал головой и соврал:

– Один хочу побыть. Ты иди.

– Точно? Давай хоть лодку сдуем.

У меня ни руки, ни ноги не поднимались, хотелось сидеть истуканом и чтобы никто не трогал. Но спорить не хотелось совсем. Если это поможет выгнать Миху… Мы убрали удочки, выгрузили рыбу, потом долго запихивали её в холодильник и наконец-то сдули лодку. Она не хотела сдуваться: тот тут, то там выскакивал упрямый пузырь, и я тихо злился.

Миха ушёл, наверное, через год, потому что погода успела смениться. Солнце скрылось за тучами, закапал маленький дождик. Глупо, но я думал, что небо плачет вместе со мной, хотя уже давно не ревел. Миха десять раз переспросил, уверен ли я, что хочу побыть один, велел звонить, если что, и наконец-то, наконец-то ушёл.

Я ещё постоял у калитки, торча над забором, как бабка, провожающая внуков в школу, посмотрел, как он уходит, заваливаясь на бок под весом глупого пластикового ведёрка с рыбой, помахивая удочкой в свободной руке: возвращается парень с рыбалки, будто ничего не произошло. Это несправедливо и как-то жестоко.

Я дождался, пока он повернёт к своим Новым домам, накормил Микки, запер его дома, велев ничего не бояться, и огородами, чтобы ненароком никого не встретить, не рассказывать, не слушать «Ой, какой кошмар!» и прочие дежурные ничего не значащие фразочки, пошёл к деду Артёму с Катькой. Я понятия не имел, что им говорить, я даже боялся, что пёс набросится на меня с порога и вообще ничего не даст сказать, но молчать уже было нельзя. Уже давно было нельзя: я чуть усомнился, чуть помолчал – и вот…

* * *

В окнах маленького домика уже горел свет. В кухонном окне торчал силуэт деда Артёма у плиты. В детской за голубыми занавесками тоже горел свет, и моё воображение само дорисовало Катьку за игровой приставкой и этого жуткого пса, растянувшегося у неё в ногах. Всё было буднично, всё как обычно, да только нет…

Я поднялся на скрипучее крыльцо как на эшафот. Толкнул дверь. Казалось, гончая сейчас выпрыгнет, сверкнут перед глазами клыки… Я же пытался помешать. И сейчас попытаюсь. Быстрыми шагами я миновал веранду, вошёл в прихожую, скинул сапоги. Из-за приоткрытой двери детской доносилась музычка какой-то новой игрушки, я её у Катьки ещё не видел.

– Привет, Ромка! Сейчас я тут задание выполню… – Катька сидела по-турецки на убранной кровати, гоняла по экрану какую-то розовую феечку, размахивая джойстиком во все стороны. Гончая сидела у кровати и только покосилась в мою сторону. Я пошёл на кухню, где дед Артём что-то кашеварил под бормотание телевизора. Я только потянул дверь, как за спиной зацокали когти. Обернулся. Собака стояла в прихожей, в шаге от меня, со своим вечным хладнокровным выражением морды. Знает, зачем я пришёл. Я приоткрыл дверь на щёлочку, чтобы только промылиться самому, не пуская пса, втиснулся и захлопнул. Дед Артём у плиты вопросительно вскинул брови:

– Ты что это?

А на двери не было щеколды. Я схватил полотенце, закрыл на него дверь, прекрасно понимая, что пса это не остановит. Взял веник у печки, просунул в дверную ручку. Дед Артём убавил огонь и наблюдал:

– Двойку получил, от отца убегаешь? Так воскресенье…

За дверью цокнули когти: не уходит, садится поудобнее, подслушать. Стены-то картонные. Я подошёл к деду вплотную. В лицо пыхнуло жаром. Всего лишь от плиты – а мне тогда показалось… Не помню. Дед шутовски прислонил руку к уху: мол, хочешь на ушко сказать – говори.

– Дед Витя утонул. – На удивление у меня получилось сказать это почти спокойно.

– Да