– Отче, чтобы мы могли вести и блюсти Твою Церковь, дай нам, слугам Твоим, благодать рассудительности, истины и покоя, чтобы мы могли познать Твою волю и служить Тебе с абсолютной преданностью. Ради Господа нашего Иисуса Христа…

– Аминь.

Ритуалы конклава, которые тремя днями ранее казались такими странными, теперь стали знакомыми кардиналам, как утренняя месса. Наблюдатели сами вышли на свои места, установили урну и чашу на алтарь, а Ломели прошествовал к своему столу. Он открыл папку, вытащил бюллетень, снял колпачок с авторучки и уставился перед собой. За кого голосовать? Не за себя – он больше не сделает этого; тем более после того, что случилось в прошлый раз. Оставался единственный реальный кандидат. На секунду он задержал ручку над бумагой. Если бы ему четыре дня назад сказали, что в восьмом туре он будет голосовать за человека, которого даже не знает, о кардинальстве которого даже не подозревает и который даже сегодня во многом остается для него загадкой, он бы отбросил эту мысль как фантастическую. Но сейчас он воплощал фантазию в жизнь. Твердой рукой прописными буквами он написал: «БЕНИТЕЗ», а когда посмотрел на написанное, ему это показалось странным образом правильным, а потому, когда он встал, предъявил всем сложенную бумагу и подошел к алтарю, он мог с чистым сердцем сказать:

– Призываю в свидетели Иисуса Христа, который будет моим судьей, в том, что мой голос отдан тому, кого я перед Господом считаю достойным избрания.

Он положил бюллетень в чашу, потом сбросил его в урну.

Пока остальной конклав голосовал, Ломели погрузился в изучение Апостольской конституции, которая входила в набор печатных материалов, предоставляемых каждому кардиналу. Он хотел быть уверенным: он знает назубок процедуру того, что должно случиться далее.

Глава 7, статья 87: когда кандидат набрал большинство в две трети голосов, младший кардинал-дьякон должен попросить отпереть дверь, и тогда войдут Мандорфф и О’Мэлли с необходимыми документами. Ломели как декан обратится к победителю с вопросом: «Принимаете ли вы ваше каноническое избрание верховным понтификом?» Как только победитель даст согласие, у него следует спросить: «Каким именем вы хотите называться?» После чего Мандорфф, действуя в качестве нотариуса, выпишет нотариальное подтверждение на выбранное имя, а два церемониймейстера выступят в качестве свидетелей.

После получения подтверждения избранное лицо немедленно становится епископом Римской церкви, истинным папой и главой Коллегии епископов. Он таким образом получает право и может осуществлять верховное руководство Вселенской церковью.

Одно слово согласия, одно новое имя, одна подпись – и дело сделано; величие состояло в простоте.

Новый папа после этого удалится в ризницу, известную под названием Комната слез, где будет облачен в папские одеяния. Тем временем в капелле установят папский трон. После появления новоизбранного папы кардиналы-выборщики выстроятся в очередь «предписанным образом, чтобы принести клятву верности и повиновения». Из дымохода повалит белый дым. С балкона, выходящего на площадь Святого Петра, Сантини, префект Конгрегации католического образования, и старший кардинал-дьякон объявят: «Habemus papam» – «У нас есть папа», и после этого новый понтифик появится перед миром.

И если, подумал Ломели (такая возможность была для него слишком судьбоносной, чтобы он позволил своему разуму обдумывать ее, но не сделать этого было бы с его стороны безответственно), предсказания Беллини оправдаются и чаша перейдет к нему, то что произойдет?

В этом случае Беллини, как следующему по старшинству члену конклава, придется спрашивать у Ломели, под каким именем он хочет быть папой.

От этой мысли голова у него шла кругом.

В начале конклава, когда Беллини обвинил его в амбициозности и утверждал, что каждый кардинал втайне знает имя, которое возьмет, если будет избран, Ломели отрицал это. Но теперь – да простит его Господь за лицемерие – он признался себе, что всегда держал это имя в уме, хотя и сознательно избегал его упоминания, даже про себя.

Он многие годы знал, кем будет.

Он будет Иоанном.

Иоанном. В память блаженного исповедника и еще в память папы Иоанна XXIII, под чьим революционным понтификатом он вырос до зрелости; Иоанн, потому что это будет знаком его намерения стать реформатором, а еще потому, что это имя традиционно ассоциируется с папами, чей понтификат был короток, а он не сомневался, что не задержится на Святом престоле.

Он будет папой Иоанном XXIV.

Это имя имело вес. В нем слышалась какая-то подлинность.

Когда он выйдет на балкон, его первым действием будет апостольское благословение, «Urbi et Orbi», – обращение «Городу и миру», – но потом ему придется сказать что-нибудь более личное, чтобы успокоить, вдохновить смотрящие на него миллионы, которые будут ждать его наставления. Ему придется стать их пастырем. К его удивлению, осознание этой перспективы не привело его в ужас. В голову сами по себе пришли слова Спасителя Иисуса Христа: «Не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать»[94]. Но при всем при том (бюрократ в нем никогда не сдавался) лучше всего будет так или иначе подготовиться, а потому в последние двадцать минут голосования, переводя изредка взгляд в поисках вдохновения на потолок Сикстинской капеллы, Ломели прикидывал, что он скажет в качестве папы, чтобы успокоить Церковь.

Колокол собора Святого Петра прозвонил три раза.

Голосование закончилось.

Кардинал Лукша снял урну с бюллетенями с алтаря и показал обеим сторонам капеллы, потом тряхнул ее, Ломели даже услышал шорох листов внутри.

Воздух стал прохладным. Сквозь разбитые окна проникал странный тихий звук – шум голосов, дыхания. Кардиналы переглянулись. Поначалу они не поняли. Но Ломели узнал этот звук сразу же. Его издавали десятки тысяч человек, собравшихся на площади Святого Петра.

Лукша передал урну кардиналу Ньюбаю. Архиепископ Вестминстерский вытащил бюллетень, громко сказал: «Один». Повернулся к алтарю и бросил бюллетень во вторую урну, потом повернулся к Лукше и повторил процесс: «Два…»

Кардинал Меркурио, прижав руки к груди, молился, чуть двигая головой следом за каждым движением. «Три».

До этого момента Ломели чувствовал отстраненность… даже безмятежность. Теперь каждый подсчитанный бюллетень, казалось, сжимал невидимый пояс на его груди, отчего ему стало трудно дышать. И даже когда он попытался отвлечься молитвой, он слышал только устойчивое, неотвратимое произнесение цифр. Это продолжалось как пытка водой, пока Ньюбай не вытащил последний бюллетень.

– Сто восемнадцать.

В тишине, которая наступала и отступала, как гигантская волна вдалеке, снова донесся низкий, слабый шум голосов верующих.

Ньюбай и Меркурио покинули алтарь и вошли в Комнату слез. Лукша ждал, держа белое полотно. Они вернулись со столом, и Лукша аккуратно накрыл его, разгладил и выровнял ткань, потом снял с алтаря урну с бюллетенями и почтительно поставил ее на материю. Ньюбай и Меркурио принесли три стула. Ньюбай взял микрофон со стойки. Трое наблюдателей сели.