Я ужасно перепугалась, что она устроит сцену и разбудит маму, поэтому я позволила ей протолкнуться в наш коридор. Я пошла за ней и закрыла дверь, кивнув в сторону гостиной. Скрестив руки на груди, я наблюдала, как она с любопытством изучает комнату, будто собирается покупать наш дом. Она даже провела рукой по поверхности буфета, словно проверяя его качество.

— Это совсем не то, чего я ожидала, — медленно произнесла она.

Я очень устала, но попыталась дать достойный отпор.

— А чего ты ожидала?

Она тяжело вздохнула:

— Ну, не знаю… чего-то другого… оригинального и необычного, чтобы оправдывало всю мою затею. Но ставить на карту все ради этого… провинциального ада?

— Я не считаю это адом. Здесь мой дом.

Она сморщилась от неподдельного отвращения.

— Кэти, но ты в своей жизни и не видела ничего другого.

— Женевьева… я устала… слишком устала играть в твои игры.

— Может, ты хочешь, чтобы я немножко покричала и собрала нам веселую компанию?

Она абсолютно точно знала, на какие кнопки надо нажимать, чтобы вывести меня из себя.

— Нет, не делай этого. Все в порядке, мы можем поговорить. Пойдем в кухню, я сделаю нам чего-нибудь выпить.

Она и здесь продолжила свои презрительные насмешки.

— Какая миленькая сосновая кухня с цветочками на стенах! В буфете, наверное, стоят твои хлопья, а на специальной полке тарелки. Готова поспорить, что у вас есть парадно-выходной сервиз и несколько спрятанных приличных фарфоровых чашек на случай, если появятся гости.

И она была права. У мамы действительно было и то, и другое. Я продолжала греть молоко в кастрюльке, не заглотив Женевьевину наживку. Затем я передала ей горячую, дымящуюся чашку, и она фыркнула и закатила глаза, когда поняла, что в ней налито какао.

— Это просто беспросветная скука. Неужели это то, чего ты хочешь?

— Я сама не знаю, чего хочу, — призналась я. — А разве в нашем возрасте это возможно?

— Может быть, и нет, — спокойно согласилась она. — Но тебе бы следовало знать, что ты не хочешь этого. Ты должна хотеть чего-то большего.

— Я никогда не ожидаю чего-то большего, — парировала я, отхлебнув из чашки.

Она придирчиво оглядела меня с головы до ног.

— И что, платье не усилило твоей магии?

— В каком смысле?

Она по-кошачьи улыбнулась.

— Ты и Мерлин?

— Я тебе уже говорила, Женевьева. Он мне не нужен таким.

— В любом случае, он всего лишь мираж, Кэти. Я поняла это достаточно быстро.

— Он был нужен тебе только тогда, когда был нужен мне, — со злобой ответила я. — Это же очевидно.

Она пожала плечами и хмыкнула так, что это могло означать и отрицание, и согласие.

— Я уезжаю. Но ты уже об этом знаешь.

— Да, слышала.

Она зевнула и потянулась.

— Мне правда очень жаль, что твоя жизнь не стоит того, чтобы красть ее. Если бы на твоем месте оказалась я… Если бы у меня была такая жизнь, с твоей сумасшедшей мамашей, скучными подругами и картонным бойфрендом… даже не знаю, что бы я сделала.

— И поэтому ты уезжаешь? — спокойно спросила я.

Она кивнула.

— У меня было достаточно времени, чтобы подумать и понять, что все сложилось наилучшим образом.

Это был дешевый прием, но я просто не смогла удержаться.

— Я точно не буду скучать по тебе.

Она встала из-за стола и принялась разглядывать наши семейные фотографии.

— Кэти, я сделала тебе большое одолжение. Когда я приехала, ты была полным недоразумением, облезлой серой мышью. А теперь ты достаточно привлекательна и учишься стоять за себя.

Мне стала не по себе, потому что я сидела, а она пугающе нависала надо мной. Я неловко встала из-за платья, которое мы обе так хотели, про себя порадовалась, что не сняла куртки, и запахнула ее поплотнее. В доме подмораживало, ветер шумел в щелях и дырах в крыше, окнах и даже в плинтусах. Все вокруг было запущенным и убогим, и еще ужаснее было видеть все это глазами Женевьевы. Как будто она была вором, копающимся в наших личных вещах.

Я попыталась придать своему голосу решимости и окончательности.

— Ну что же, мы счастливы, каждая на своем собственном пути.

— Ага… Я оставлю твою чокнутую мамашу в покое…

Она уже второй раз за вечер называла маму сумасшедшей.

— Она ни разу за свою жизнь не стремилась никому навредить, — возмущенно возразила я.

Ее лицо помрачнело.

— Так ты до сих пор не знаешь?

Я посмотрела на нее в упор и попыталась выглядеть увереннее, чем ощущала себя на самом деле.

— Я все знаю. Мама рассказала мне правду.

Зеленые глаза угрожающе блеснули.

— И что это за правда?

— Что твоя мать была наркоманкой. А моя мама жила в том же доме и вызвала полицию в тот день, когда твоя… — Я не смогла сказать «умерла», и тут Женевьева закрыла глаза, будто от резкой боли. — Так что на самом деле она спасла тебя, Женевьева. Тебе было всего несколько дней от роду, и ты безутешно плакала.

Ее губы беззвучно зашевелились, когда она стала обдумывать мои слова.

— Она рассказала тебе вот это, и ты поверила?

— Конечно же.

— Но это совершенно не объясняет самого главного.

— Чего?

— Нас.

— Ты все это придумала, — настаивала я, но желудок мой предательски сжался.

Женевьева стала разглядывать свои ногти, а затем заговорила с подчеркнутым равнодушием.

— Твой любимый цвет — индиго, тебе нравится разглядывать облака и находить в них лица, тебя тошнит от запаха мяса, ты все время чувствуешь себя белой вороной, ты боишься плавать и ненавидишь свои пальцы на ногах, потому что они узловатые. Ах да, и ты предпочитаешь зиму лету, но переживаешь, что это ненормально.

Она прекратила, и я осела на стул.

— Кто угодно мог рассказать тебе все это.

— Почему ты просто не встретишь правду лицом к лицу? — зевнула она.

— Ты ошибаешься… обманываешь сама себя…

Женевьева перегнулась через стол и посмотрела на меня в упор.

— А тебе не снится сон? — Она улыбнулась во весь рот, продемонстрировав свои зубы. — Когда я была маленькой, ты все время мне снилась, будто сидишь перед зеркалом и наблюдаешь за мной. Нас разделял только кусок стекла.

Ее слова резали меня, как нож. Я никогда никому не рассказывала об этом сне.