пусть караулят. Нар-родное достояние, будь оно неладно, – капитан выругался. – К вечеру все вывезем. А ты, сержант, возьми у «пинцета» медикаменты, побольше бинтов и держись! – Он хотел хлопнуть Есенкова по плечу, но вовремя остановился. Посмотрел на окровавленный, уже подсохший рукав, и спрятал руку за спину. Во второй руке капитан держал пулемет – здоров и силен был человек с округлыми мягкими движениями и пухлыми бескостными пальцами гитариста.

Вскоре вертолеты поднялись в воздух и низко, опасаясь «стингеров», ушли в Кабул. Есенков направился к своим. Остатки двух крайних домов, в которых сидели душманы, еще дымились. Около дувала лежали убитые душки. Есенков на них даже не посмотрел, и в этом не было абсолютно ничего, и, тем более, некого презрения победителя к побежденным – не было также ни брезгливости, ни отчуждения – была лишь страшная усталость, наполнившая гулом все его тело, была пустота, была боль – болело не плечо, плечо как раз затихло, онемело и перестало ощущаться, хотя крови вылило много, – болели кости, мышцы, жилы, болело все, и с этой болью, как и с раздражением, Есенков не мог справиться. Он попытался отвлечься, вспоминал разговор с капитаном, совсем неуставной, улыбнулся тихо – капитан ему нравился, неплохо бы повоевать под его началом.

«Значит, лазурит, – подумал он, – красивый яркий камень, синий, очень синий, хоть и не драгоценный, но дорогой… Дешевые камни только на обочине дороги валяются, бери их – не хочу. Вот, значит, почему так крепко держались душки за кишлак – пока не передали лазурит каравану, не могли отсюда уйти. А цепь-то, цепь какая была! Словно в фильме, где показана психическая атака. Ах, лазурит, лазурит!.. Привезти бы кусок Люде, вставить в серебряную оправу – полюбовалась бы, порадовалась… Что еще женщине надо?» – от воспоминания о Люде Гирьковой лицо его словно бы освободилось от некого обруча, обмякло, распустилось, губы тоже обвяли, уголки рта приподнялись, придав лицу доброе выражение, хотя ничего доброго в душе сержанта не было. Он унесся в мыслях домой, в маленький свой городишко, населенный тишиной, счастливыми сказками, неторопливой жизнью, чаепитиями, танцами в тенистом городском саду, ловлей рыбы в темной медленной реке, с трех сторон опоясывающей город, заботами, которые никак не походят на заботы больших городов, но уносясь далеко отсюда, он все-таки старался брать на мушку все, что видел здесь. Засек появление на улице Фатахова.

– Сержант! – Фатахов обрадовался Есенкову.

Есенков остановился, покосился глазами на заскорузлое, ставшее от высохшей крови жестяным собственное плечо, посмотрел внимательно на Фатахова.

– Ну?

– Наших трое погибло, знаешь?

– Знаю.

– Бадин погиб.

– Это тоже знаю.

– Тебя сильно задело? – оглядев плечо Есенкова, спросил Фатахов, на лице его появилась нервная суматоха – Фатахов боялся боли, крови, бинтов. Редкий случай на войне, воюющие люди обычно быстро привыкают к крови, переломанные кости, порванные жилы, распах раскуроченных минными осколками животов и спин не вызывает у них никаких чувств и уж, тем более, – удивления, а в Фатахове это не исчезло, он все еще продолжал оставаться тем, кем был до войны, чуть ли не школьником.

«Эх, Фатахов!» – Есенков покачал головой.

Однажды на мине подорвался бронетранспортер. Мина была закопана глубоко, умело, взрыв был сильным. Бронетранспортер перевернулся и лег на спину, Четверо ребят остались лежать под ним. Их даже узнать трудно, точнее – невозможно, все всмятку, тела были превращены в кровяные котлеты с припечатанными к ним кусками материи и мелкими колотыми костями. Эту сырую разможженную массу ребята руками сгребли в брезент, закатали, а потом, пока ожидали машину, решили пообедать, сели в нескольких метрах от подрыва, на полотенцах разложили еду. Воды было мало, воду экономили, она шла только на питье, поэтому руки не мыли, вытерли их о траву, о бумагу и взялись за пищу. Спокойно, деловито, без каких-либо эмоций. Война танковой гусеницей прокатилась по этим ребятам, обдала грязью, выжгла все внутри, а вот у Фатахова не выжгла, не растоптала – каким он был, таким и остался, ничего в нем не стронулось, не выгорело, все на месте. Есенков позавидовал ему, ощутил, что внутри возникло и шевельнулось, причинив секундное неудобство, нечто большее, чем неудобство, сменилось теплом, он на несколько секунд раскрылся перед Фатаховым, улыбнулся ему и тут же, поняв, что раскрыт, весь на виду, снова захлопнул створки раковины – так оно спокойнее, – и на вопрос, сильно ли его ранило, сделал неопределенный жест. Раз стоит на ногах – значит рана не смертельная. Спросил тихим, почти бесцветным голосом:

– Спирина не видел?

– Нет.

– Так нигде он и не объявлялся?

– Не объявлялся, – лицо Фатахова сделалось отрешенным, чужим – он, как и многие на заставе, не любил Спирина, а раз не любил, то, значит, ему и дела не было до этого человека, но потом в глазах его будто бы огонь запалился, задрожал неровно, нехорошо, и Фатахов перешел на шепот: – Так ты что, сержант, считаешь, у нас не трое погибших, а еще и Спирин? Четверо, значит?

– Я ничего не считаю, – приподнял здоровое плечо Есенков, – хотя считать, читать да думать никогда не было вредно, просто я его не видел в бою. А что это значит? А, старик?

– И я о том же, – пробормотал Фатахов, поглядел на свой автомат, который держал в руке стволом вниз, повесил его на плечо. – Ну, что это значит?

Есенков развернулся и медленно, загребая кроссовками пыль, побрел вдоль кишлачной улицы к дому старика, – надо было вернуться на исходную точку, может, она что-нибудь подскажет? Фатахов пошел следом. Спросил только у Есенкова:

– Я с тобой, ладно?

– Ладно, – сказал Есенков.

– Не нравится мне твое плечо, – сказал Фатахов.

– Мне оно тоже не нравится.

– А нас-то зажали как, ты видел? – Фатахов оживился и поддернул автомат на ремне; когда Фатахов оживлялся, то делал много ненужных движений, лицо его раз за разом меняло выражения, глаза полыхали ласковыми костерками, он суетился, и его так и хотелось остановить: «Не суетись, старик! Ну что ты суетишься под клиентом?» – Видел, Володь?

– Видел, – усмехнулся Есенков, – дрались вы героически.

Скользнул взглядом по исчерканному пулями дувалу – здесь, за этим дувалом он куковал. Ничто в нем не дрогнуло, дувал как дувал, слеплен из сырой глины, хорошо выжарен солнцем – глина обратилась в камень. Есенков перевел взгляд дальше, ловя себя на том, что из-за косо, по скользящей зацепленного плеча, из-за усталости, навалившейся на него, из-за того, что он чуть-чуть не застрелился – не подоспей вертушки, он вряд ли бы шел сейчас по кишлачной улице – то, что было, оставило внутри рану, порез, порез этот сочился кровью, беспокоил – он потерял чутье. Раньше он мог, не заглядывая в дувал, сказать, что там есть и чего нет,