Кудинов. И не потому, что они были такими юмористами, не по упрямству природному своему, а потому, что в их краях речь звучит особо, с ударениями на первый, второй и третий слоги, и фамилии произносятся тоже с ударением на этих слогах.

Тяжело покрутив грузной, набрякшей туманом, звоном и чем-то тупым головой, Литвинов с трудом раскрыл глаза. Веки надо было раздирать – такие они были плотные, клейкие, неподвижные, – не разлепить. Литвинову казалось, что, если он останется жив, никогда уже не сможет выспаться: на всю оставшуюся жизнь он здорово недоспал.

– Ну, я – товарищ майор, – сказал он, соображая, что же происходит.

– Идут! – дохнул на него сигаретным запахом Кудинов. – К бою надо готовиться, товарищ майор!

– Черт побрал бы, – простонал майор через силу, – опять?

Все тело у Литвинова болело, ломило мышцы, кости, жилы; кровь, мозг в костях и кожа были чужими – ему не принадлежало ничто, даже мысли, так он устал, забыл уже, кто он и что он, кем был раньше, но зато хорошо знает, кто он сейчас, здесь, на юге Афганистана, – прошлое ушло, испарилось, все строчки его давно стерты, осталась лишь белая, не тронутая пером бумага, – существует только настоящее. Настоящее – и никакого будущего, только настоящее.

Это настоящее уже длится четыре месяца – несколько дней декабря, самый конец года, а потом январь, февраль, март и апрель. Апрель уже на исходе, осталось два дня, потом, как говорят знатоки, начнется май. Такова, мол, народная примета. Веселый весенний месяц май с легкими дождями, дающими жизнь всякой молодой зелени, – прет трава безудержно, будто сумасшедшая, с травой на свет Божий вылезают занятные земляные грибы сморчки и строчки, которые искать надо с собаками, как трюфели; в деревенской крапиве целуются парни с девками и одуряюще громко поют соловьи, а на городском асфальте влюбленные цветными мелками рисуют классики и скачут, будто дети, на одной ножке. Но это все там, у черта на куличках, дома, на Большой земле, а не здесь.

Здесь царствует одно – пустыня. Такая тяжелая пустыня, что в ней не бывает даже весен, зелень выбита ветрами, песком и жарой, ничто не цветет, ничто не благоухает – только желтые сыпучие волны, как на каком-нибудь неведомом море, пришедшем из странного страшного сна, тихий могильный шорох передвигающейся тяжелой пыли да злой стрекот змей – вот и вся здешняя красота! Другой красоты нет!

Тревога оказалась ложной – из кладбищенской тишины ночи вытаял не душманский караван, прячущийся от посторонних глаз, а небольшая цепочка верблюдов, груженных походным скарбом – посудой, старым тряпьем и выгоревшими, в заплатах, палатками, – с одного места на другое перемещалось маленькое пуштунское племя, состоявшее из двух семей.

«Вымирает племя, скоро никого не останется, – отметил Литвинов, осмотрев караван. – И тогда круг замкнется! Все скоро сойдет на нет. И мы сойдем на нет. Хорошо, что хоть не надо стрелять».

– Чего ночью ходите, не днем? – хмуро спросил он у проводника племени, щуплого, похожего на Кудинова человечка неопределенного возраста.

Тот посмотрел на черное небо, к бархатистой плоти которого, как к чьему-то цирковому костюму, были приклеены новенькие серебряные звезды, молча приподнял плечи, обтянутые жиденьким старым халатом.

– Днем жарко, что ль? – спросил Литвинов.

– Нет, – наконец отозвался проводник, – места здесь худые: день идешь – воды нет, два дня идешь – воды нет, три дня идешь – воды нет… Плохо! Ночью меньше воды употребляем.

– Пустыня, – усмехнулся Литвинов, пощипал редкие светлые усики.

Усы по здешней моде отпустили все солдаты группы Литвинова – в Афганистане всякий мужчина, считающий, что он мужчина и украшать его должны не только чалма и галоши, носит усы. Как только у него на верхней губе проклевывается поросль, так с той поры он и начинает носить усы. Не носят усы только пришлые – разные иностранцы, заглядывающие сюда ненадолго по легально-нелегальным делам, каждый по своим, а шурави – советские – стараются обязательно отпустить усы. «Ну какой афганец носит светлые усы? Покрасить их, что ли? – подумал Литвинов. – В черный цвет. Но тогда надо красить и голову, и брови, и волосы под мышками. Вместе со вшами. Нет, это не годится».

– А вы как без воды обходитесь? – неожиданно спросил проводник.

– Так и обходимся, – неопределенно ответил Литвинов, – воздухом! Воду покупаем в дукане. Ну что ж, отец, прощай! Извини, что задержали!

Мимо отряда неслышно, словно привидения, прошли верблюды, дрогнувшая ночь сомкнулась за ними, и вновь все сделалось безжизненным, пустым. Литвинов долго смотрел вслед каравану в бинокль ночного видения, соображая, что же все-таки заставляет этот караван идти в темноте? Словам проводника он не верил – пуштуны умеют брать воду где угодно. Они берут ее из камня, из прокаленного песка, из ночных звезд, из воздуха. Из воздуха воду берет, например, группа Литвинова.

– Нет, тревога не ложная, – произнес Литвинов тихо. – Этот караван – проверочный. Шавката ко мне и Борю Таганова!

Шавкат Шавкатов и Бобоходир Таганов были таджиками, один из Душанбе, другой из деревушки под горнолыжным плато Сафет-Дарак, где Литвинов как-то катался, находясь в отпуске. Плато ему понравилось, катание было превосходное, хотя удобств никаких, и он очень жалел, что не знал раньше Борю Таганова.

– Боря, Шавкат, – сказал Литвинов, оглядев солдат, одетых в душманские халаты, в старые просторные штаны, забранные у лодыжки завязками, перепоясанных патронными лентами, в выгоревших черных чалмах – ни дать ни взять басмачи из двадцатых годов! Не хотелось бы с такими встречаться в ночи, но это были свои, родные, проверенные в бою ребята. – Не понравился мне этот караван, очень не понравился. С чего бы ему идти ночью?

– Все ясно, товарищ майор, проверим. – Шавкат притиснул руку к чалме.

– Ты это брось, – нахмурился Литвинов, – руку к чалме! Однажды попадешься – и все! Превратят тебя в груду костей.

– Мы пошли, товарищ майор, – Шавкат мягко, будто застенчивая школьница-девчонка, улыбнулся.

Он был десятым сыном в своей многолюдной семье, воспитывался в нравах жестоких и привык уважать старших. Майор Литвинов был для него старшим. Не только по званию, но и по возрасту.

– Идите! И поаккуратнее, почаще оглядывайтесь, почаще кланяйтесь пескам!

– Есть!

Майор отвинтил пробку у фляжки, немного отпил горьковатой, пахнущей тухлой капустой воды. Воду они берегли пуще, чем патроны, и добывали ее действительно из воздуха: носили с собой специальный резиновый понтон, именуемый в разных интендантских бумагах резервуаром для сбора воды – собирали росу, ловили дождики и туманы, брали влагу на перепадах ночи и дня, когда температура резко падала либо резко поднималась – в общем, хитрили. Голь на выдумку всегда была хитра. Главным специалистом по сбору воды в группе был Кудинов. Маленький, тощий, как некормленый школяр, у которого отец-мать пьют по-черному и в доме никогда