жития меня не лишил. Взял я его копыто, почал ковать, а он ка-ак вырвется да как саданет меня вот сюды…

И Федор, усмехнувшись, показал рваный шрам на щеке, возле уха.

Федор еще отлеживался после удара копытом, когда с белым конем случилось несчастье. Сорвав на охоте подкову, конь напоролся на колючку, провалялся неделю и пал посреди панского двора. Пан вырвал клок из своей бородищи — и приказал с почестями похоронить белого жеребца. Потом вспомнил о Федоре: вот кто виноват в смерти его любимого коня! «Привязать лайдака к конскому хвосту да пустить в чисто поле!»

— Ох, сколь злосмрадны те паны проклятые! Послали мне добры люди, хлопы его, ту вестку про розмысл его панской — и убег я в лес. Тамо таился я, словно зверь, много ночей… И вывел меня бог — да внове ко врагу на порог!

Выйдя из леса, Федор попал в орду егерей воеводских, отчаянных, отпетых парней. Они соблазнили его веселой сытой жизнью, суконным платьем, щедрыми подачками варшавского воеводы. Федор стал медвежатником. Часто был он на волосок от смерти, чуя на себе дыхание разъяренного хозяина лесных дебрей. Рысканье по лесам наконец опротивело Федору. Воспользовавшись первой же отлучкой в Варшаву, он остался там.

На Старом рынке горожане кормили голубей. Федор загляделся на необычную забаву. По русскому обычаю, Федор привык считать голубей самой кроткой и даже святой птицей. Почему-то одной кучке сизо-белых голубей никак не удавалось добраться до корма, другие, побойчее, отгоняли их. Федор не в силах был дольше терпеть. Выхватив из рук рядом стоявшего с ним толстяка кошелку с моченым горохом, Федор опрокинул ее на мостовую. Голуби слетелись в одну кучу и дружно заворковали. Толстяк сначала было озлился, но, увидев счастливое выражение лица Федора, полюбопытствовал, чему так радуется этот мужик в егерской куртке. А голуби напомнили Федору село Клементьево, Келарский пруд, зубчатые стены Троице-Сергиевской монастырской крепости, над которыми всегда вились пенногрудые голуби-чистяки, сизо-голубые сизяки, золотистые турманы, светло-серые хохлачки, трубачи с загнутыми колесом хвостами. Клементьевские мальчишки, великие знатоки всех голубиных пород и повадок, сманивали голубей с шатровья башенных крыш, терпеливо приручали, ставили голубятни. Каким счастьем переполнялось мальчишечье сердце, когда, кружась в высоте, турман или хохлачок спускался на призывный свист с земли! Мальчишки гордились, что приобрели власть над вольнолюбивой душой, — они ведь крепко верили, что у голубя есть своя особенная голубиная душа.

Толстяк, выслушав этот рассказ, расхохотался и пригласил Федора в кабачок распить кружечку. Так Федор попал к вербовщику наемников Карлу Тиберу. Толстяк набирал дворцовые войска для французского короля Генрикуса Четвертого. Этот король, по рассказам Тибера, пока добился власти, много раз глядел смерти в глаза, был смел, как орел, умен, как змея, хитер, как лисица. Он мало кому верил и меньше всего тем, кто окружал его. Карл Тибер, этот «король наемников», старый офицер из города Любки, сам был за большие деньги куплен Генрикусом и рыскал за наемниками по всем странам. Больше всего он заботился, чтобы наемники были разноязычны, чтобы непримиримыми чужаками смотрели друг на друга и не могли между собой сговориться.

Утром Федор проснулся в казарме. В тот же день наемников погрузили на корабль. Ночью на море разыгралась буря. Люди валялись в трюме, как скот, и на всех языках мира проклинали свою жизнь. Проклял и Федор свою судьбу, которая бросила его в это чужое страшное море.

Четыре года прожил он в Парисе-городе, в пропахших солдатским потом и табаком казармах, на берегу серой, грязной Сены. Солдатня с утра до ночи галдела, горланила песни, играла в кости, дралась. Первые месяцы Федор боялся всех и терпел оскорбления, которые выпадали на его долю, а потом озлобился, научился ругательным словам на многих языках и стал сам отвечать, а приходилось — так и кулаки в ход пускал не хуже других. Кормили в казармах короля Генрикуса вдоволь, платили щедро, зато и служба была тяжелая. Служба все на ногах — стоять на часах, охранять жизнь и спокойствие Генрикуса Четвертого. Федору случалось видеть его: невысокий, худенький человечек, седые волосы весело топорщатся над просторным лбом, умные глаза с искорками лукавства и подозрительности, длинный, всегда словно принюхивающийся, смешливый, тонкий нос, подвижной рот, седая бородка. Однажды сухой, сморщенной ручкой он похлопал Федора по железному панцырю, сказал что-то воркующей скороговоркой и пошел дальше по длинному коридору Луврского дворца, позвякивая золотыми шпорами.

Летом стоять на часах было особенно тошно: панцырь, наколенники, нарукавники, высокий шлем, похожий на корзину с отогнутыми краями, — все накалялось от солнца, по телу ручьями струился пот, а в ноздри летела проклятая пыль, которую поднимали широкие пышные юбки придворных бездельниц. Часового так и позывало чихнуть от всей души, но это было строго-настрого запрещено, за такую оплошность бросали в солдатскую тюрьму. Федору случилось однажды побывать в ней, и он больше не хотел попадать туда. Тараща глаза, ляская зубами, как запаленная лошадь, он перебарывал жестокое желание чихнуть, охнуть на весь коридор, топнуть, стряхнуть с себя сонную одурь. Наконец она проходила, и часовой, купленный человек, стоял опять в каменном спокойствии, выгнув грудь, высоко вскинув голову, — он должен был изображать гордость, что судьба поставила его сторожить, оберегать непонятную и загадочную жизнь короля Генри-куса Четвертого.

Говорить по-русски было не с кем, так Федор разговаривал со своим конем. Федор сам чистил и кормил коня и говорил с ним, пел ему песни, протяжные, раздумчивые, свадебные с притопом, что поют в подмосковных посадах. Тонконогого арабского скакуна звали Алигей, а Федор назвал его Воронком. Конь смотрел на него умным, чуть косящим взглядом, терся шелковистой мордой о плечо и, казалось, все понимал. Однажды беседу Федора с Воронком подслушал белобрысый швейцарец и за ужином, глумясь, рассказал всем, как «русский медведь» учил своему «варварскому языку» арабского коня. Солдаты подняли Федора на смех. Федор поднял тяжелую оловянную кружку — и швейцарец покатился на пол, обливаясь кровью. В свалке потухли свечи. Федор пробрался в конюшню, вывел своего арабского скакуна, вонзил шпоры в его бока и поскакал в ночь, все дальше и дальше, куда глаза глядят.

Утром в маленьком городке Федор купил себе платье горожанина, расстался со своим арабом и приобрел простого, выносливого коня. Но если королю Генрикусу было мало дела до Федора Шилова, то «королю наемников» Карлу Тиберу бегство солдата было совсем не с руки. Двух лет не прошло, как Тибер нагнал Федора на германской границе. Как беглец-обманщик, не выполнивший своих солдатских обязательств, Федор был закован в цепи и