— и будто быстрее течет горькое время, и в радость грядущую веришь, как белокрылому голубю, что вьется в поднебесье. Слово русское, полновесное! Только оно в силах выразить любовь, тоску, ненависть, клич — призыв боевой, мольбу, восторг, самомалейшее движение сердца человеческого! Слово русское, плавное, что река в зеленых берегах, сверкающее, как камень-адамант, золотое всемогущее слово, за которое не жаль сложить голову, — нет, крепче клада хранил его Федор Шилов под каленым и злобным ветром скитаний.

Повествование Федора пришло к концу. Последнее слово свое он запил недокисшим квасом, вытер губы и бороду и горько-шутливо усмехнулся.

— Ну, вот я перед вами, словно бы на духу!

— Охти ты, душенька бесталанная-я! — вздохнула Настасья и жалостно заголосила: — Ох ты, Горемыкин сын! Что было тебе муки-докуки, брательничек! Люди живут, словно ал-цвет цветут, а наша голова вянет, что трава!

— Но, но! — прикрикнул Никон. — Эко рано с причетом вылезла! Чай, не на поминки собралися, а на добро здоровье да на почесье[64].

— То ей народушка жалко! — с дрожью вздохнул нежный женский голос.

Никон вставил в светец новый пучок лучин и при желтом вспыхе света увидел бледное кареглазое лицо Ольги Тихоновой.

— А, Ольгуха! А я было померекал, кто из старух так запечаловался, — сказал Никон.

— Дивоваться-то словно бы и нечему, — зарокотал чей-то низкий бас, и все обернулись на звук этого голоса, такого могучего, что казалось, в груди говорящего перекатывались камни.

— Эх, кому воля — нам лишь доля, а талан-счастье в лесу под пнем спит! — опять прогрохотал тот же голос.

— Иванушко Суета! — весело сказал Никон и вывел из угла высоченного детину, лет за сорок, кудлатого, с густой, спутанной, как кустарник, льняной бородой.

— Давненько не видали тебя, Иванушко! — еще приветливее продолжал Никон, похлопывая Суету по руке выше локтя, — маленький Никон еле доставал ему до плеча.

— Вот по тяглецкой доле да по старцев монастырских приказу из лесу приволокся, к тебе на ночевку пришел да и заслушался… — ответил Суета и протянул руки Федору Шилову. — Узнал ли ты меня, Федор?

Федор Шилов окинул взглядом богатырскую фигуру Ивана Суеты и тоже протянул к нему руки: еще бы Ивана не узнать!

— Эх, вона когда мы сустрелись с тобой, Федор-свет! — грохотал Суета, обнимаясь с Федором.

— А ты все корнем крепок, Иванушка! — улыбнулся Федор, потирая плечи после богатырского объятья Суеты. — Охо-хо… без силы моей я уж десять раз был бы смертью убиен, на чужбине-то, одначе твоя силища мою могёт, яко соломинку, поломати! Я вона лысой стал да облезлой, а ты хоть и нечесом ходишь, а все волосатой, Иван-свет!

— Волосатой, волосатой, — заурчал Суета, — а глянь-кось, седой весь…

И Суета низко склонил большую кудлатую голову.

— Был лен золотой, да жара проклята весь цвет выжгла.

Никон вставил в светец свежий пучок лучин. Пламя осветило его круглое в мелких рябинках лицо и упрямые глаза.

— Слушал я, слушал, и пала дума мне на сердце: ох, куда ни пойди, хоть за тридевять земель, — везде тяглецу худо, везде тягло на мир полегло.

— Ты о сем с отцом Макарием покалякай, кому лес да бобровые гоны поручены. Он те изречет: «егда кто тяготы насущные возлюбит и покорно несет, велика того награда на небесах!» — и Суета раскатился своим могучим хохотом, — нрава он был веселого и покладистого.

— Ну-ко, разбредался, аж в ушах трескоток пошел! — вдруг рассердилась Настасья и даже ногой притопнула. — Чай, живем не по нашему хотенью, а по божьему изволенью, спокон веков так было. А ноне людишки оскудались верою-то, вот господь-батюшка, царь небесной, и наказует нас грешных.

Кто-то опять прерывисто вздохнул из полутьмы и сказал:

— Лихолетьем бог наказал! Времечко грозное!

Разные голоса поддержали:

— Как Борис-от царь на престол сел, в таё зиму волки у нас под самым жильем дотоль выли — не мочно было спати!

— Во-во, к войне, к лихолетью и выли!

— Старики бают — страшней времен, что наше, от веку не бывало.

— Попал народ, что зернышко меж двух жерновов…

— Ляхи да воры всю кровь из народа выпили, людожоры проклятые!

— Бояре-изменники, перелеты поганые, злодеи тож!

— Продажные души-и!

— Конец миру приходит, братцы-ы!

Федор сказал на ухо Никону:

— Мукой горючей исходит народ!

Никон согласно кивнул ему, но тут же озабоченно добавил:

— Голосят дюже.

— А царевы ярыжки, яко волки, по дорогам бродят, — добавил насмешливый голос за спиной Никона. Он обернулся и увидел подвижное лицо Петра Слоты, ближайшего своего соседа и друга.

— Эка-сь! — упруго вскинув короткой сильной рукой, смешливо проворчал Слота. — Тиха синичка, а в суседях горласта, язык бесперечь чешет, воронье да ястребье над гнездом вьются, поживы ищут…

И Слота так мотнул головой в сторону улицы, что все замолкли и, перешептываясь, начали расходиться.

Настасья собрала немудрый ужин: тюрю с луком и ржаными сухарями. Мужчины сели вокруг большой деревянной миски и некоторое время прилежно хлебали.

Первым заговорил Иван Суета:

— Ох, зело умеет посельской старец Макарий должишки с тяглецов возворачивать! Лонись баба моя хворобою маялась, посля, не знай с чего, телка пала, все одно к одному, — пришел я в разор и выпросил у старца семян, бревешек, то да се. «Как, мол, воздам-то, отче?» Бает: «Издельно воздашь…» Вот и воздаю издельно… Охо-хо… Летось еле высеяться поспели, старец меня в бобровые гоны послал, понеже-де гонщики долго мягку рухлядь не везут. Ладно, то привез ему. Еле покосы отошли, он меня внове послал за воском на пчельник, к дальним прудам. Ладно, привез. Ржицу дожинаем, а он: слышь, Суета, зима-зимушка уж недалече, так надобно в лес поехати — для обители божьей дровец запасти да лучины поболс нащепати, пусть на солнышке посохнет, ломкой станет до огня. Вот я десять дён, яко бес перед заутреней, по лесу и крутился, обувку всю изодрал, изгваздался…

— А ты бы, милой, ответствовал посельному старцу: мол, руки-ноги занедужили, к моей, мол, слабости-болести изволь жалость иметь! — Слота сердито хохотнул, блеснув быстрыми черными глазами.

Иван Суета отмахнулся: кто поверит в его слабость и болезни?

— Да к слову тебя взять, Пётра, — немного погодя возразил он с легкой ехидцей. — Егда тебя просьма-просит душ наших молитель, Троице-Сергиева преславной обители старец: «Потщися, чадо, господа ради», — ведь пойдешь с согласием… и потерпишь ярмо на спине своей…

Слота сердито запыхтел и теребнул себя за сивую бороду.

— Схоже баешь… сих, пойду и потерплю, коли они Христом-богом или матерью его меня усовещают… Словно бы я для господа самого не хощу добро творити… Ну и пойдешь с покорностью… Разум твердит: «Ох, лукав мних [65]