Нилочка надевала чулок на замерзшую красную руку и, аккуратно вытягивая ее из-за пазухи пальто, улыбалась торговкам и покупательницам:

— Девочки, черные чулочки! Тонюсенькие! Недорого!

— Да что ты ходишь! — отмахивались бабы. — Дубарь такой на дворе, а ты с чулками! Носки бы вязала, что ли, или водки принесла на разлив.

— Ну мужика носками не заманишь, а чтоб от водки отвлечь, надо в чулочках пошвицать, — подмигивала Нила, а Людочка сжималась в комок. Потому что пока мама улыбалась и показывала товар, она смотрела по сторонам, чтобы подать команду: — Бежим!

И они бежали через ряды, стараясь затеряться в толпе, вынырнуть куда-то в сторону Эстонской, в дворы, в парк Ильича. Потому что так далеко милиции лень было бежать, да и пока за одними погонишься, в это время десяток на рынок вылезет. Однажды Люда зазевалась и не заметила дружинников, вынырнувших из ряда с соленьями. И мама поскользнулась и упала. Ее схватили, как воровку, за воротник. И чуть не поволокли за собой. Как эти страшные дядьки кричали и стыдили! Как рыдала бедная мамочка, когда ее вывели с Привоза! Люда бежала рядом и просила: — Дяденьки, отпустите, пожалуйста! Мы не спекулянты. Нам есть нечего.

Мама тогда отдала все — и все чулки, и все деньги — и те, что заработала от продажи, и те, что были с собой на хлеб. Ее еще обозвали и отпустили. И она так горько плакала, что Людка до самого дома не сознавалась, что обмочилась от страха. Дома Нила снова рыдала и каялась перед Павликом, что вся выручка ушла. Но бутылка была. Она одолжила. А то опять бы началось.

А так Пава только ругнулся, что она колода неповоротливая. Мама за последние пару лет очень поправилась. Сильно-сильно. Как будто все слезы, весь стыд собирался и распухал киселем внутри. Но мама этого козла очень любила и все прощала. Слава богу, что его таки поймали с заготовками и выперли. И этот субботний кошмар закончился…

А тут Сашка по доброй воле, сам, со своей кукурузой… Но Людка привыкла спасать мамочку. И бросать любимого двоюродного брата в такой беде не собиралась. Он же просто не знает, что его ждет.

Но на пляже Сашка со своей смазливой рожей и ужимками даже особо не ходил, — он устроился у кромки воды, весело надрываясь: — Горячая свежая пшонка! Берем — не стесняемся! Надо две, шоб не бегать!

Людка все оглядывалась но никаких милиционеров не было, и дружинников тоже, и везучий Сашка легко меньше чем за полчаса распродал все кочаны, оставив два последних — себе и Людке.

— Ну вот и всё! А ты боялась. Держи рубль!

— Это зачем?

— Это за помощь.

— Я еще деньги с брата не брала!

— Не с брата, а с гешефта. Ты как не на Молдаванке живешь, — удивился Сашка. — У вас тут так классно. Никто за тобой следом не ходит — гуляй где хочешь. А у нас на Канатной все такие скучные. Только в мяч гоняют и со двора выйти боятся. А в делах ничего не соображают. Да и в школе тоже тоска зеленая. Вроде музыканты народ веселый, а у нас одни дохлятины нудные. Ручки берегут, ушки берегут, мамы их за ручку водят. Учителя — и то задорнее. Поехали, я тебя домой довезу с кастрюлей. Пока баб Женя вас обеих не хватилась.

Сашка унаследовал Ксюхину легкость и предприимчивость. А крутясь все время в торговых разговорах, он с детства усвоил — зарабатывать не стыдно. Стыдно бездельничать.

Посиделки

Во дворе, как и полвека назад, вечерами собирались жители с закуской и напитками на «поговорить за жизнь». Вечерний морской бриз приносил долгожданную прохладу с классическим летним ароматом помойки из подворотни, куда в ожидании мусорной машины жильцы сносили свои ведра с отходами. На одесской жаре все эти рыбьи кишки, кукурузные кочаны, арбузные корки неистово благоухали, пока не вваливался Яшка-мусорщик, гремя здоровенным колокольчиком над головой. Это призыв означал, что в ближайшие пять минут нужно и можно дотащить и вывалить свои ведра в мусоровозку, а кто не успел — нес обратно домой, потому что очищенная и присыпанная содой подворотня наконец-то переставала доминировать над всеми остальными летними запахами. Расправившись с мусором, готовкой, кормлением детей и мужей, женщины выходили подышать и поболтать, и, конечно, все радио и газетные новости обсуждались всем двором, и, в отличие от партсобраний, единогласных решений не было.

— Ася, Дора, Нилка! — надрывалась Ривка.

— Шо там уже? — кокетливо сокрушалась Ася, вынося на табурете миску с битками из тюльки и крупно порубанной помидорой. — Я без сто грамм вашу политинформацию слушать не буду!

— Так уже десять минут, как нóлито, — парировала Рива. — Я — старая женщина, должна всех ждать и мучаться от жажды! Нилка! Оставь уже своего Паву — он все равно спит и ни на что не годен! Ходи до нас!

— Да что случилось, Рива Марковна?

— Девочки, шикарная новость! — Рива картинно поднимала глаза к небу. — Спасибо нашему облсовету! На Пересыпи опять открыли рынок!

Ася сосредоточенно наливала вино по стаканам и чашкам. — Так, а где на Пересыпи рынок? И шо нам до него? Туда ж полдня переться надо.

— Девочки, — Рива держала интригу, — рынок скотопригонный! Продажа скота разрешается при наличии справки от ветеринарного надзора.

— И шо? — спросила Нилка. — Коз во дворе заведем?

— Ой, я с тебя смеюсь — коз у нас и так хватает, козлов своих можете сдать по-быстрому!

— Шоб ты была здорова! — Дора поперхнулась вином.

— Я бы Зинку Котькину сдала, — прищурилась Ася. — Жалко, что съехала, там живого веса тонны полторы.

Василий Ижикевич в белоснежной майке и пижамных полосатых штанах робко подал голос, отодвинув край занавесочки:

— Мадам, а почему вы из всех одесских новостей выбираете только такие?

— Какие — «такие»?

— Ну или обидные, или нехорошие. То, что на Дерибасовской всё в лотках с фруктой и наливайках и грязь, то про этот рынок скотский, то про спекулянтов!

— Ой, — Ривка насмешливо выглянула из-за импровизированного стола, — иди сюда, страдалец, мы тебе тоже нальем. А тебе шо, другие новости пишут?

— Вот про то, что у нас новый порт будет огромный в Ильичевске, вы почему-то не говорите! И шо пару дней назад Николаев сдал, а Одесса приняла новую китобазу «Советская Украина», самую большую в мире. И шо…

— Ой, еще про партийную конференцию нам расскажи! И так наслушались!

Подключилась Ася:

— Ижикевич, не беси. Хочешь вина? Бери и молчи в трапочку, когда женщины политинформацию проводят.

Но скоро «в трапочку» замолчали все. Потому что Феликс купил телевизор, и теперь каждый день в 18.00, а по выходным в 17.00 весь двор, подтянув табуретки и переругавшись за места в первом ряду, смотрел настоящее одесское телевидение и хором здоровался с самой красивой дикторшей СССР. Нашей Нелечкой, первым одесским диктором, Нелли Харченко.