наотрез отказалась и Аннабель из спальни выпроводила, когда та с уговорами заявилась, и снова в полудрему провалилась.

Зато проснулась бодрая, энергичная и отдохнувшая незадолго до рассвета, пока все еще спали. Приняла душ, надела тельняшку с короткими рукавами, шорты с рваными краями и, прихватив апельсин, отправилась на причал встречать рассвет. Опустившись на мокрые деревянные подмостки, ноги отпускаю, болтая ими как в детстве, и наблюдая, как в нашу частную бухту направляется небольшой моторный катер Пока я кожуру чистила, небо потихоньку начало светлеть, проясняться. Красное солнце из неспокойного океана выглянуло, разлилось оранжевыми разводами, подкрасив барашки на крутых волнах бело-розовым. И чем ярче небо разгоралось, тем сильнее волны о причал бились, обдавая холодными брызгами голые ноги. Свежий ветер волосы в лицо бросал, спутывал, остужал щеки соленым дыханием.

Если глаза закрыть, то легко можно представить, что я снова на острове, никуда не уезжала, а дома отец и Гектор спят в своих комнатах. И не было ни взрыва, ни Джерома, ни свадьбы нашей нелепой. Но только себя не обманешь. Сердце чувствует, что потеряло. Каждая утрата на нем рубец оставила.

А океан тем временем успокаивается, усмиряя свой неукротимый нрав, мягкими волнами стелется, отражая поднимающееся по небосводу огненное светило.

По воде нам обычно доставляют продукты и лекарства для Джоша, а иногда мимо слоняются туристы или рыбаки на лодках. Крупные суда сюда не заглядывают, нечего им тут делать. Все-таки частные владения.

Катер подплывает все ближе, швартуется с другой стороны. Не оборачиваясь, я жую свой апельсин, болтая ногами. Если продукты привезли, то без меня отлично справятся. Не в первый раз, знают, куда нести. Сквозь плеск воды слышу, как глохнет мотор. На причал кто-то спрыгивает; шаги за спиной неторопливые, осторожные. Жду, что мимо пройдут, но нет, останавливаются.

На воде появляется тень, отражение размытое, но различимое. Да и нельзя не узнать того, кто каждый день, каждую ночь в мыслях живет, не уходит. Я застываю, как каменное изваяние, сердце в пятки уходит, фрукт в руки сжимаю так, что сок сквозь пальцы прямо на деревянный настил капает. Глаза зажмуриваю, надеясь, что померещилось. Наваждение. Мираж. Галлюцинация. Сижу так с минуту, тишину и шепот волн слушаю.

— Меня ждешь, или тоже бессонница замучила? — произносит низкий глубокий голос, и внутри все натягивается до треска, до боли и скрежета.

Вскакиваю на ноги, зашипев, как дикая кошка, готовлюсь бежать со всех ног, но не успеваю. Он меня за руку хватает и к себе разворачивает. Не резко, не грубо, но уверенно. Держит крепко, давая понять, что отпускать не собирается. Взгляд серьезный, испытывающий, штормовой, как предгрозовой океан. Волосы растрепанные, щетина двухдневная, но костюм, как обычно, без единой складочки.

Бизнесмен, мать его. Президент корпорации! Не западло самому катером управлять? Мог бы и на яхту раскошелиться с целой командой и гарем свой модельный прихватить. Чего уж мелочиться-то? Самой тошно от своей иронии. Смотрю на него, и словно тысячи игл в сердце одновременно впиваются. Зарычать от злости и заплакать хочется. В голове кавардак, мысли путаются. Стоим, как два идиота, взглядами меряемся. Первая сдаюсь, не выдерживаю. Глаза вниз опускаю, глядя на идеальную петлю галстука, размышляя, кто его теперь завязывает.

— Покатаемся? — спрашивает, на катер кивая. Я даже рычу от возмущения. И сердце в груди так отчаянно колотится, что дышать больно, воздуха не хватает. Запястье дергаю, а он не отпускает, сильнее сжимая.

— Издеваешься? — шиплю яростно, с лица волосы откидывая. А у него в глазах небо отражается, такое ясное, чистое, но в глубине волны штормовые, дикие.

Нет. Хватило мне. Накаталась, наплавалась.

— Что ты как маленькая? — голос звучит ласково, а я еще сильнее свирепею, руку отчаянно дергаю. — Поговорить пора, Эби. — голову вскидываю, всем видом показывая, что неинтересно мне, нет никакого желания.

— О чем разговаривать? — отвечаю вопросом.

— А разве не о чем? — продолжает так же мягко, вкрадчиво, словно и правда с ребенком несмышлёным разговаривает.

— Иди ты знаешь куда, Джером… — начинаю гневно и прерываюсь, задыхаясь от ярости. — Нечего тебе здесь делать. Никто тебя не звал и не ждал.

— Печально слышать, Эби, — качает головой и кажется искренне расстроенным. — Но я имею полное право здесь находиться независимо от твоего желания.

— О правах заговорил, значит? — насмешливо бросаю я, смерив уничижающим взглядом с головы до ног. Но ни один мускул на его лице не дергается. Хорошо подготовился, мерзавец. — Руку отпусти, — резко требую.

— Ты убежишь, — проницательно произносит он, глядя мне в глаза каким-то новым незнакомым взглядом. — Убежишь? — уточняет приглушенно.

— И не подумаю, — мотаю головой. — Но на катере никуда с тобой не поплыву. И разговаривать не буду. Если хочешь навестить Джо и Аннабель, иди в дом, а я, пока ты там, не вернусь.

— Здесь сидеть будешь? — с мягкой иронией интересуется Джером, продолжая удерживать мою руку.

— Найду куда податься, — отвечаю запальчиво. — Пусти, — снова прошу, глядя исподлобья, и он сдается, ослабляя хватку. Я потираю запястье и вопреки обещанию отступаю назад, а он в глаза смотрит напряженно, внимательно, словно почву прощупывает.

— А если по-взрослому?

С моих губ срывается резкий смех. Помню я его «по-взрослому». Не доросла еще видимо, чтобы играть на одном поле с теми, кто по-взрослому умеет. Джером руки в карманы брюк убирает, терпеливо выжидая, пока мой истерический смех прекратится. И сама не замечаю, как из груди вместо нервного хохота рыдания вырываться начинают.

— Эби, — с жалостью произносит Джером, делая шаг вперед. Руки на плечи кладет, в глаза заглядывает, как в душу смотрит, а у меня внутри словно взрыв сверхновой расходится, и откуда только силы берутся, чтобы оттолкнуть, не расплакаться, взгляд этот жалостливый выдержать.

— Не трогай меня, Джером, — голос звенит, отдаваясь в затылке пульсирующей болью. Заставляю себя натянуто улыбнуться. — Никогда не прикасайся. Видеть тебя не могу. Зачем ты приехал? Зачем? — вся бравада рушится, на крик срываюсь. Не умею я играть, когда сердце в клочья и душа надрывается. Лицо Джерома темнеет, челюсть сжимается, словно у него хотя бы одна причина для злости имеется. Пытается снова меня за плечи взять, а я стремительно отступаю, глядя на него с яростью. В горле дерет от горечи, тошнота подступает, по спине мурашки.