с другими видами за превосходство и выживание. Мы встали во главе пищевой цепочки и оградили себя от риска стать чьим-то ужином, потому что (пока что) смогли в этом соревновании одержать победу.

В давние времена кочевников и охотников-собирателей группы людей безжалостно конкурировали между собой, зачастую воруя друг у друга ресурсы. Появившиеся сельское хозяйство, письменность и другие технологии позволили человеку объединяться в более крупные сообщества. Не теряя времени, мы сразу превращали даже небольшие технологические преимущества в индивидуальные и групповые средства для грабежа, подчинения и угнетения друг друга.

Стремена, придававшие всадникам большую мощь, монголы использовали для завоевания большей части известного нам мира. Европейские колониальные державы использовали свои передовые корабли и оружие для порабощения и эксплуатации больших территорий земного шара. Технологическое превосходство немцев и японцев во Второй мировой войне было нивелировано еще более мощным конкурентным превосходством ученых из Америки, Великобритании и мигрантов из Европы, которые разработали радар, современную криптографию, радионавигацию и ядерное оружие и помогли победить в войне. В этих и многих других случаях конкуренция стимулировала технологическое развитие, путь появившиеся технологии и были сопряжены не только с крупными преимуществами, но и опасными потенциальными недостатками.

И хотя утописты веками рисовали мир, в котором мы могли бы полностью принять свою мирную сущность и выйти из цикла непрерывной конкуренции, этот день еще не настал. Хотя на протяжении десятилетий масштабы крупных мировых конфликтов уменьшались[406], было бы непростительной глупостью полагать, будто генетическая революция с ее весомыми достоинствами и возможными опасными недостатками будет протекать в едва ли достижимом для нас гармоничном и неконкурентном мире, а не на известной нам высококонкурентной арене. В данном случае, наоборот, с развитием технологий масштабы и последствия этой конкуренции будут только расти.

В первые годы этой набирающей обороты революции, когда мы только начнем понимать, чем занимаются гены, как работает наше тело и какие манипуляции наиболее выгодны, сохранится искусственная грань между лечением и улучшением. Мы продолжим верить, что генетическая революция в первую очередь связана с оптимизацией здравоохранения и лечением болезней. В первые годы врачи, занятые профилактикой или лечением какого-либо расстройства или заболевания, возможно, захотят выйти за границы нормы, наделив эмбрион (или даже взрослого человека) дополнительными преимуществами. А поскольку то, что является лечением для одного, может рассматриваться как улучшение для другого, наша концепция «нормальности» не будет стоять на месте. По мере того, как терапевтическое применение мощных генетических технологий станет нормой, различие между тем, что считается терапией, а что – генетическим улучшением, начнет стираться.

Мы спросим себя, например, есть ли фундаментальная разница между генетически улучшенным и нормальным зрением, генетически усиленной способностью клеток пациента бороться с развившимся раком или СПИДом и изначальной резистентностью клеток к онкологии или СПИДу. Иными словами, родители начнут все чаще задумываться, есть ли разница между наделением ребенка преимуществами при вынашивании и теми же преимуществами, полученными от природы. Чем больше появится доступных и кажущихся полезными улучшений, тем выше станет конкуренция за право обладать ими внутри и между сообществами.

Наглядная иллюстрация того, как конкурентное давление может и, скорее всего, будет стимулировать генетическую гонку вооружений, – мир спорта[407].

* * *

Генетика, бесспорно, играет главную роль в профессиональном спорте с его четко прописанными правилами, специфичными требованиями для достижения победы и равномерным распределением негенетических активов. Вот почему в Национальной баскетбольной ассоциации так мало игроков с ростом в 150 см.

Как пишет в своей книге «Спортивный ген» (2013) Дэвид Эпштейн, финн Ээро Мянтюранта был одним из сильнейших лыжников в истории этого вида спорта. За период с 1960 по 1972 год он смог выиграть семь олимпийских медалей, в том числе три золотых, и два чемпионата мира. Этот феноменальный чемпион обладал невероятным трудолюбием и неукротимым духом. Но когда в начале 1990-х годов был секвенирован геном Мянтюранты и его семьи, оказалось, что сам спортсмен и 29 его родственников являлись обладателями очень редкой мутации гена EPOR. Данная мутация помогала им производить в разы больше гемоглобина – красных кровяных телец, которые переносят кислород из легких в ткани, – и повышала выносливость организма[408]. Но не каждый родственник с этой мутацией стал олимпийским чемпионом. Лишь немногие. А наличие подобной мутации, безусловно, повышало их шансы на победу.

Успех в спорте – это сложное явление, которое нельзя объяснить одной лишь мутацией гена, даже такого, как у Мянтюранты. Важную роль в победе играют многие другие факторы, например питание, воспитание, мотивация, наставничество, доступ к возможностям и удача. Но это не значит, что одиночные гены не могут быть критически важными.

У многих людей есть мутация гена ACTN3 – одного из неопределенно большого количества генов, влияющих на скорость сокращения мышц. Несмотря на большую изученность генов, влияющих на спортивные способности, ACTN3 до сих пор считают единственным геном, связанным с предрасположенностью к нескольким силовым видам спорта. Когда исследователи отключили этот ген у мышей, у последних значительно снизился уровень мышечной силы[409]. Наличие правильного варианта ACTN3 не превратит вас в первоклассного спринтера. Но многочисленные исследования показали: при наличии двух разрушенных копий ACTN3 ваши шансы на победу в Олимпийских играх практически равны нулю.

С другой стороны, если у вас есть мутация в гене MSTN, препятствующему выработке миостатина – белка, который тормозит формирование мышечной ткани, – то ваши мышцы будут расти в разы быстрее, чем у других. Лиам Хоэкстра с мутацией миостатина, которого называют самым сильным ребенком в мире, мог выполнять сложные гимнастические трюки в пять месяцев и научился подтягиваться в восемь.

Генетика сильно влияет на элитный марафонский бег. Яркий тому пример – поразительный успех кенийского племени календжин, а точнее его подгруппы нанди. Всем известно, что кенийские бегуны десятилетиями побеждали в беге на длинные дистанции. В период с 1986 по 2003 год процент кенийских бегунов-мужчин, вошедших в топ-20 самых быстрых бегунов в забеге на 800 м и более, увеличился с 13,3 % до впечатляющих 55,8 %. За последние 30 лет мужчины кенийского происхождения выиграли почти половину всех олимпийских медалей в беге на длинные дистанции и почти все мировые чемпионаты по забегам по пересеченной местности. Кенийская история успеха в беговых видах спорта – это история успеха самого календжина.

Около трех четвертей кенийских чемпионов по бегу являются календжинцами – представителями небольшой этнической группы, составляющей всего 4,4 миллиона из 41 миллиона жителей Кении. За период с 1964 по 2012 год календжинские бегуны выиграли 84 % медалей на 64 Олимпийских играх в которых Кения участвовала, и восемь медалей на чемпионатах мира. На календжинцев приходится 20 из 25 самых быстрых марафонских рекордов кенийцев по времени[410]. Большинство календжинских бегунов