Туссен и французский рыцарь смотрели на Франсуа в изумлении. Никто не проронил ни слова. Доносилось лишь карканье ворон над Тауэром.

Наконец Франсуа спросил:

— Я ошибаюсь?

— Нет… Но кто вы?.. Как вам удается видеть все так ясно?

Франсуа не ответил. Сеньор продолжал:

— Что же мне делать, по-вашему?

— Бежать.

— Но ведь Англия — остров, меня поймают…

— Вы боитесь смерти?

Тот показал на стены Тауэра:

— Нет, но я страшусь одиночества. Эти застенки — ужасны. Быть запертым в каменном мешке… я не выдержу!

— Успокойтесь, рыцарь. Если, к несчастью, вы туда и попадете, одиночество вам не грозит. С вами будет славный товарищ — ваша честь.

Французский рыцарь хотел сделать какой-то жест, но не сделал, хотел что-то сказать, но не сказал. Он повернулся и быстро зашагал прочь, почти побежал… Когда он скрылся из виду, Франсуа заговорил в сильнейшем возбуждении:

— Туссен, со мной творится что-то необычайное: с тех пор как я потерял зрение, я вижу людей насквозь. Я наверняка знаю, когда они лгут, а когда говорят правду. Я читаю у них в душе, как по книге!

Франсуа еще долго восторгался:

— Понимаешь, Туссен, я больше не вижу их лиц — ни улыбок, ни ужимок, ни гримас! На них больше нет масок! Один только голос, ничем не прикрашенный голос…

Таким было великое открытие того дня, всего лишь второго по счету из проведенных им в Лондоне.

Франсуа не был счастлив — как можно быть счастливым после того, что с ним случилось? — но он знал, что отныне сможет жить дальше.

***

Первой заботой короля Иоанна Доброго было доказать Эдуарду III, что он гораздо богаче. Ради этого он потребовал со своих подданных чрезвычайный налог. Северные провинции, собравшие в Париже Генеральные штаты, чтобы обсудить баснословный выкуп за своего государя, который готов был разорить страну, платить отказались. Зато повиновались преданные жители Лангедока. Хотя они и были обобраны два года назад Черным Принцем, но, тем не менее, отправили в Лондон полные сундуки золота, которые Иоанн Добрый поспешил промотать на бесконечные пиры, охоты, празднества да на бальные платья. Наряды в Савойских палатах меняли каждый день и бросали собакам непочатые кушанья: не в том ли проявлялась достойная монарха широта, не так ли надлежало поддерживать уважение к своему сану?

Эдуард III, не такой богатый, как его кузен, не хотел отставать. В своем суровом Вестминстерском дворце он тоже устраивал приемы — не такие пышные, конечно, но все же блестящие. На Троицу, 4 июня 1357 года, он объявил бал-маскарад.

Приглашались на него лишь оба королевских двора, но граф Солсбери еще раз сделал красивый жест, велев отнести своему пленнику персональное приглашение, и даже разрешил тому по причине его увечья прибыть в сопровождении оруженосца.

Раз бал-маскарад, значит, маски. Туссен выпросил себе ту самую полосатую кошачью: он считал восхитительным отправиться на бал, вырядившись помоечным котом. Франсуа поспешил выбрать себе другую, хотя было очевидно, что он предпочел бы кошачьей маске львиную. Этим соображением рыцарь поделился с Мортимером. К своему великому удивлению, Франсуа услышал, как тот добродушно расхохотался:

— Львиная шкура? Чего проще, конечно, найдется! Она мне досталась, когда делили добычу после взятия одного замка в Лангедоке.

И кошачий капитан поднялся на второй этаж за шкурой. Франсуа примерил. Она сидела на нем как влитая.

Спина и передние лапы образовали нечто вроде плаща, а морда с распушенной гривой, надетая на голову, делала его похожим на легендарного героя. Незадолго перед вечерней люди графа Солсбери зашли за приглашенными, и лев с котом отправились в Вестминстерский дворец.

Бал происходил в огромном зале замка, а в прилегающих садах, плавно спускавшихся к самой Темзе, были расставлены скамьи. Частью из гордости, частью из кокетства Франсуа решил скрывать свою слепоту. Туссен должен был все время оставаться рядом, чтобы направлять его и шепотом рассказывать обо всем, что происходит вокруг.

Когда они прибыли, начались танцы. Разумеется, в них Франсуа участвовать не мог. Он последовал за Туссеном в самый отдаленный угол зала. Веселая музыка, под которую резвились танцоры, вызвала у него острую горечь, но голос Туссена быстро отвлек его от ностальгических переживаний.

— К нам идет какая-то дама.

— Что за дама?

— Сама рыжая, глаза зеленые, наряжена голубкой.

— Красива?

— Обворожительна…

И оруженосец отодвинулся, потому что дама была уже здесь.

— Добрый вечер, мессир лев.

Голос оттенял очаровательный английский акцент.

— Добрый вечер, зеленоглазая голубка.

— Вы, наверное, сочтете меня дерзкой за то, что я первой подошла к вам, но я вас приметила еще во время шествия, среди пленных. Я тогда смотрела из окна, так что, думаю, вы меня не видели. Рыцарь, вы были единственным, кто шел гордо, не опустив головы, и я хотела бы задать вам вопрос: почему вы смеялись?

Вопрос озадачил Франсуа. Он был готов ко всему, но только не к этому. Не мог же он, в самом деле, ответить: «Потому что Лондон вонял дерьмом!» Несколько мгновений он молчал со смущенным видом, пока, наконец, не придумал подходящий ответ:

— Потому что смех — лучшее оружие против ударов судьбы.

— Прекрасные слова! А почему вы не танцуете? Обет, который вы дали вашей даме?

— У меня нет дамы. Я был ранен в ногу при Пуатье.

— Тогда, быть может, вы захотите прогуляться в саду? Я должна выполнить одно поручение, и вы наверняка сумели бы мне помочь.

Франсуа согласился. Туссен незаметно и естественно пристроился впереди, и Франсуа смог идти за ним следом. Возле одной из скамеек девушка выразила желание присесть. Из этого нового испытания Франсуа выпутался без особых трудов, и они оказались бок о бок. Туссен исчез.

Франсуа де Вивре представился и, в свою очередь, спросил у «голубки», кто она такая.

— По-английски меня зовут Хариетт оф Синклер. Мой отец был придворным. Я предпочитаю зваться на французский лад — Ариетта[17], убрав одну букву спереди и добавив одну сзади. Так что зовите меня Ариеттой де Сенклер.

— Ваш отец… его больше нет?

— Мои родители умерли. Отец погиб при Креси, а мать — во время чумы. Меня воспитал дядя, но он тоже погиб — при Пуатье.

Франсуа так ошеломило это совпадение, что он нащупал руку Ариетты и крепко сжал в своей. Девушка вскрикнула и высвободилась, но Франсуа объяснил ей, что его побудило к этому резкому жесту. Казалось, девушка тоже разволновалась. Между ними установилось молчание. Наконец, Ариетта заговорила серьезным голосом: