Я вся внимание.

– Вы имеете в виду моего отца?

Она снова ко мне присматривается.

– Ты замыслила убить Гадюку.

Дрожь нерешительности в животе трудно с чем-либо спутать.

– Да.

– И все равно сомневаешься.

Я вздыхаю и, чтобы не отвечать, делаю глоток кошмарной жидкости.

– Я хочу сохранять жизнь, а не забирать ее. Вы целительница, так что наверняка испытываете то же.

Это мой обычный ответ. Не помню, когда он стал ложью. Моя любовь к целительству закончилась неизвестно когда.

Она криво усмехается.

– Я не называла себя целительницей.

– Кто же вы?

– Я Эстер. А твое присутствие здесь не случайно, Марианна. Прошло много лет, но ты наконец вернулась.

Я проглатываю комок, уверенная теперь в том, что нахожусь в объятиях волшебства. Оно привело меня сюда, а с того момента, как вошла в рощу, меня окутали чары, те, что останавливают время. Почему-то меня не удивляет то, что Эстер знает мое имя.

Омерзительные банки. Снадобья. Колдовство. Я считала, что все волшебники давно умерли и исчезли. И вот я сижу напротив одной из них. Волшебство, которым я вызвала морских хищников, подбирается к моей груди и замирает в ожидании. Подобное притягивает подобное. Я впервые как следует рассматриваю Эстер. Она не такая старая, как казалась. Просто время жестоко с ней обошлось. Либо волшебство каким-то образом изменило ее.

Или замаскировало.

Если Эстер и ощущает мое волшебство, то не подает вида. Вместо этого берет что-то с полки и передает мне. У меня замирает сердце. Несмотря на грязь, сходство броши с моим компасом, подаренным Грейс, очевидно. А когда я протираю ее, то обнаруживаю тот же розовый гребешок и ракушки каури, вставленные в золото, вензель «Г», украшенный тем, что некогда было тончайшей резьбой.

– Она каждый день ее носила.

Мне внезапно приходит в голову, что, говоря, будто мое лицо ей знакомо, старуха имела в виду, что знала похожее. Сердце бьется от возбуждения, когда я думаю о матери.

– Эта брошь принадлежала кому-то, кто был похож на меня?

– Да. Я сняла ее с ее тела, когда хоронила. Твою мать.

Только что бившееся сердце останавливается, раздавленное тяжестью неожиданного горя, и несколько мгновений я не могу дышать. Я и не догадывалась, что надеялась застать мать живой, пока не столкнулась с ее смертью снова. То было лучшим, во что верилось в историях Грейс, а слова Эстер окончательно мою мечту развеяли.

– Вы расскажете о ней?

Голос никакой. Он будто принадлежит не мне, а тому одинокому ребенку, которым я когда-то была, плачущему по ночам в тоске по материнским объятиям.

Глаза Эстер блестят от грусти.

– Она была доброй. Сердцем, полным любви. Особенно к своей девочке. – Старуха кивает на меня. – Она была моей подругой. – Ее вздох исполнен скорби. – Она жила здесь. Теперь никто не живет. Она так боялась. Так боялась. И правильно делала. Я нашла тела.

– Тела? – Я сбита с толку.

– Ее убили. – Эстер смотрит на меня с сочувствием. – Извини, но правда будет мучительной.

Я сжимаю брошь в руке. Муки мне слишком хорошо знакомы. А вот правда – нет.

– Я должна знать.

Эстер кивает.

– Они жили в хижине рядом с моей, когда поженились. Вскоре после этого родилось дитя. Хорошенькая девочка. И они были счастливы.

Она делает паузу, и я хочу всеми фибрами души, чтобы на этом она поставила точку, однако знаю, что у истории не будет счастливого конца.

– Первое путешествие к пескам – важный момент в жизни любого здешнего ребенка, – продолжает Эстер. – Все островитяне должна научиться слышать то, что им говорят земля и море, но этот ребенок был особенным, потому что он был не просто островитянином. Они много смеялись, родители ребенка, радостные возвращались домой с песков по вьющейся через лес тропе. Среди высоких деревьев было хорошо играть в прятки, и мужчина забегал вперед и затаивался, а женщина спрашивала девочку, куда делся папа, и когда они подходили к его дереву, он выпрыгивал, и ребенок заливался смехом облегчения. Но однажды он не выскочил, и женщина забеспокоилась. Схватив ребенка, она устремилась в чащу леса, потом, почувствовав, что зашла слишком далеко, повернула. Ее муж был неподвижен, пригвожденный там, где прятался, ножом в горло. Рот его был открыт, будто в предупреждающем крике, в глазах застыл страх, кровь стекала с шеи красными слезами скорби. Она кинулась бежать. Но она знала, что не сможет спрятаться, знала, что тот, кто убил ее мужа, охотится и за ней. Поэтому она сделала единственное, что могла. Уложила ребенка в густую траву, надеясь уберечь от той же судьбы, оставив ни с чем, кроме поцелуя в лобик и одинокой слезы. Она убежала. И никогда больше не вернулась.

– Думаете, я и есть тот ребенок? – Это уже не голос, а шепот.

– Ты и есть тот ребенок.

– А что случилось с женщиной? – Думаю, я знаю, но мне нужно это услышать. Чтобы быть уверенной.

– Когда люди пришли за ней, она сражалась. Она убила одного и проткнула кинжалом глаз другому прежде, чем они повалили ее. Лишь бы только защитить дитя, которое она любила.

– Тот, кого она пырнула в глаз, он ведь не умер?

– Нет. Я видела, как он уносит тебя.

А потом он воспитал меня, как собственного ребенка.

Ярость вскипает во мне.

– Вы это видели? Почему вы им не помогли?

Она вешает голову:

– Это было не так просто. Но я знала, что однажды ты вернешься, и вот теперь, когда ты вернулась, я помогу тебе.

Я стираю со щеки слезы, злая из-за всего: из-за потери родителей, из-за предательства того, кого считала своим отцом, из-за мысли о той жизни, которой могла бы жить.

– Пора тебе узнать свое истинное имя, то, которое дали тебе родители, когда ты отправилась в первое путешествие к пескам, то, в котором заключен смысл.

– Мое имя? – Я не понимаю, зачем Адлер изменил его.

– Да. Тебя зовут Маирин. Звезда моря.

Что-то глубоко внутри меня оживает, старое знание, которое скорее смущает, нежели успокаивает. Мое Западное имя узнает себя, ту силу, которая в нем содержится.

– А все имена на Западе имеют смысл? – спрашиваю я, пытаясь понять.

Эстер качает головой:

– Нет, не все. Это древняя королевская традиция. Моим даром тебе при рождении было заколдовать твое имя. Ты – истинное дитя островов. Последняя из рода Грифура. – Она вздыхает, на миг затерявшись в закоулках памяти. – Адлер не хотел, чтобы ты его знала, – продолжает она, помедлив. – Не хотел, чтобы ты знала себя.

– Но почему?