Высокий мужик с волосами ежиком за барной стойкой поднял глаза. «На гражданке» он был гипсокартонщиком и жил с Кати. При одном взгляде на него – красного, истекающего по́том, в одной рубашке, – было понятно, какая невыносимая атмосфера царит внутри бистро: духота, полное отсутствие воздуха, тридцатиградусная жара.

– Сходи открой задние двери! – крикнула его сожительница. – Пусть хоть сквозняк будет.

Затем, снова обращаясь к девицам:

– Да запустите же вы людей внутрь, господи боже мой. Надо освободить дорогу. И сбегайте наверх, там должны быть вентиляторы.

Девицы выслушали этот град приказаний в полном замешательстве. Кати с досадой уточнила:

– Карин, ты займешься людьми. Соня, на тебе вентиляторы. Понятно? Вам что, на бумажке записать?

– А куда я их включу, вентиляторы эти? – нимало не смутившись, спросила Соня.

Она была самая кругленькая, самая симпатичная из двух. В ушах у нее по всей окружности были проколы с маленькими колечками. В дополнение к этому – угольно-черные волосы, красивые ноги и сливочная кожа.

– Возьми на кухне удлинители. Давай соображай.

Соня вздохнула. Ее сестра тем временем загоняла людей внутрь.

Это было смешно. Однако мало-помалу объединенными усилиями Карины, хозяйки и машин, которым надо было проехать, народ загнали внутрь кафе. Антони с родителями и Ванессой оказался в самой глубине, за столиком неподалеку от сортира. Все рассаживались в гуле голосов и двигающихся стульев. Тут от толпы отделился какой-то человек и подошел к ним. Это был старый седой араб, чудесный, сплошная глина и охра, в огромных белых кроссовках. Его ноги торчали из них, как две палки. Похоже на комнатные растения в горшках.

– Здравствуйте, – сказал он, склонив голову.

У него был красивый, значительный голос с хрипотцой. Антони понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Желудок у него завязался в узел. Мать уже встала и протягивала руку. Волной нахлынули воспоминания. Мотоцикл, маленькая квартирка, где они пили чай. Старик Буали. Увидев, что отец тоже встает, Антони подумал: «Ну все, это конец».

Вместо этого его предок схватил руку старика в белых кроссовках и принялся горячо ее трясти. Они были знакомы.

– О, смотри-ка!

– Как дела? – спросил старик.

– Слушай-ка… А ведь давненько не виделись, а?

– И не говори, – ответил тот, широко разведя руками.

Брови у него подпрыгнули куда-то высоко и сошлись вместе, видно было, что он тронут. Патрик взял его за плечо и встряхнул со смехом, главным образом чтобы самому избавиться от неловкости. Потом он обратился к Элен и сыну с разъяснениями. С Малеком Буали они вместе ишачили на заводе, их рабочие места были рядом, а потом Патрика перевели на разливку. Хорошие были времена. Ну, не так чтобы очень, но, в любом случае, они тогда были моложе. Теперь вот Люк Грандеманж на кладбище, и это, куда ни кинь, все-таки что-то значит.

Затем мужчины обменялись неопределенными новостями: здоровье, дети, семья, все хорошо, да, да, хвала Аллаху! После чего оба согласились, что как это все же глупо – жить в каких-то пяти километрах друг от друга и ни разу не увидеться. Надо, надо что-нибудь такое придумать в ближайшие дни, вместе с остальными – Мишлоном, Розицки, Пелле и братьями Эйзенбергер. Конечно, конечно. Глаза папаши Буали превратились в два темных влажных озера. Патрик больше не тряс его. Напоследок, перед тем как скрыться, старик кивнул Элен. На Антони он не взглянул. Потом отошел в другой конец помещения, где его ждали несколько товарищей. Каждое движение давалось ему с трудом. Он был уже на другом берегу, там, где все замедляется и сокращается, на берегу бессонных ночей и долготерпения.

– Вот бедняга, только посмотри на него, – проговорил Патрик, садясь на свое место. – Вкалывал всю жизнь как вол, и вот результат. Почти полный инвалид, нищенская пенсия. Плюс дети гадят ему как только могут.

При упоминании об этом неблагополучном потомстве живот у Антони скрутило с новой силой. Он не смел поднять глаз на мать. Отец же в приливе великодушия добавил напоследок:

– Вот видишь, проблема совсем не в них. Я таких трудяг никогда не встречал.

За столом напротив собралась небольшая группа иммигрантов из Северной Африки, человек десять, немолодые, скромные, пили «Пикон», как все, но говорить по-французски так до сих пор и не научились. Их женщины остались дома. Никто не обращал на них внимания. Пришли и пришли.

– Ладно, – сказал Патрик, проведя ладонью по столу, – схожу-ка я, пожалуй, в бар. А то тут можно помереть от жажды. Вам чего взять?

Все попросили пива. Отец пошел заказывать: три пива и бутылку «Перье» – для себя. Элен смотрела на него. Ей было жаль всех этих пропавших лет, загубленных гордыней и пьянкой. Она не могла не думать об этом. И вот теперь, после всего, он пьет минералку и хочет отправить ее путешествовать.

Он вернулся к столику, раздал стаканы. Пиво было холодное и очень вкусное. Антони выпил его залпом. Ему стало безумно хорошо.

– Знаешь, мне плевать. В любом случае, я не сомневалась.

Стеф лгала. Клем с ней не спорила.

Мотаясь в машине, девушки не могли ни расстаться, ни решить, куда поехать, и потому в конце концов оказались у подножия чугунной Мадонны. Они уселись по-турецки на постаменте и стали пить «Севенап», купленный в супермаркете за площадью Фламан. Гроза своей железной лапой еще сильнее сдавила долину, где валялась все та же россыпь домов, улиц, зданий. Порыжевший свет окрашивал все в огненно-вечерние цвета. Стеф преследовала непреодолимая жажда конца света. Она вздохнула.

– Ты что, дуешься? – спросила Клем.

– Да нет. Говорю тебе, мне наплевать.

Она попыталась убить заползшую ей на плечо букашку, но ей это не удалось. Она чувствовала себя липкой, тяжелой, к тому же у нее болела спина. Она вытянула ноги: ничего, загорелые. И лодыжки у нее красивые. Уже хорошо.

– Сколько раз вы трахались?

– Не знаю, – ответила Клем, глядя куда-то в пространство.

– Слушай, кончай придуриваться. Давай уже…

Клем скорчила смешную рожицу, Стеф состроила гримасу типа «чего уж тут стесняться», и подруга не удержалась от смеха.

– Честно, не помню. Довольно много.

– Ну ты даешь.

– А что ты хочешь? Я же не считала.

– Где это было?

– То есть?

– Ну не на улице же вы трахались. Скажи где.

Уже несколько недель между ними назревала какая-то тайна, и вот десять минут назад этот нарыв лопнул. Обе были смущены, не знали, что делать. Но главное, обе испытывали чувство облегчения.

Стеф чувствовала, что дело неладно. Подружка стала какой-то странной, стоило ее спросить, где она была, как она тут же краснела как рак. Явно какая-то любовная история. И теперь, когда она наконец раскололась, это уже не имело особого значения.