мягкость и в то же время внушительность, к себе располагающие; готовность, с которой он доверился парижанам, появляясь повсюду без охраны и сопровождения, почти что в одиночку, завоевали ему сердца».

Так пишет графиня в своих мемуарах, не называя при этом Наполеона, но чувствуется, что она невольно сравнивает с ним Александра, отсюда «выигрышный» рост, ведь Франция привыкла к маленькому императору, как солдаты, усачи гвардейцы, ветераны итальянского похода, привыкли к своему «маленькому капралу». Еще одна угадывающаяся параллель: после переворота 18 брюмера Наполеон в Париже не появлялся без свиты, без охраны, хотя это была его столица, город, где он жил и властвовал, а Александра никто не охранял в чужом, завоеванном городе. Его с восторгом приветствовали 31 марта, но ведь была и попытка выстрелить: какой-то юноша в толпе на Елисейских Полях вскинул над головой ружье, которое тотчас выхватили у него из рук (юношу хотели отдать жандармам, но Александр велел отпустить его).

И вот после этого… Александр позволял себе… Наверное, для французов это было самое поразительное, поэтому графиня даже считала нужным уточнить: без охраны и почти без сопровождения, ну, два-три человека рядом. Такова готовность довериться парижанам. Для графини это явная храбрость, которую умеют ценить французы, чьи сердца завоевал Александр. Но для нас это нечто другое… Да, готовность довериться, но не парижанам, а все той же воле Провидения: оно-то защитит надежней всякой охраны. Иными словами, выражение того, в чем заключается главное различие между Александром и Наполеоном и что мы привыкли обозначать именем Феодора Козьмича.

Глава девятая. Мадам де Сталь и королева Гортензия

Александр, конечно, чувствовал, что его сравнивают и что ему приходится бороться с тенью Наполеона, все еще витавшей над Парижем. Как мы помним, он вообще был чувствителен к чужому мнению, стремился выигрывать в этом мнении, нравиться, очаровывать, добиваться побед. Может быть, поэтому он стал бывать в салоне мадам де Сталь, одной из умнейших женщин века, к которой Наполеон относился с раздражением и плохо скрываемой неприязнью именно за то, что она была слишком умна, деятельна и эмансипирована. О, эмансипация! В глазах Наполеона, корсиканца, это был самый страшный грех. В своем Кодексе уж он постарался, чтобы от нее не осталось и следа, чтобы француженки, которые во времена революции так осмелели, стали заявлять о своих правах и активно участвовать в политике, снова притихли и вернулись к домашним очагам, под опеку своих добрых и недалеких мужей. Собственно, это и породило в женской душе зачаток той неудовлетворенности, какая затем выразилась в томлении, метании, стенании и, наконец, страшном падении мадам Бовари, героини романа Флобера. Но мадам де Сталь эта участь еще не грозит, она способна заворожить любого своим обаянием, изысканной речью, остроумием, образованностью, вкусом. Что особенно раздражало, даже бесило Наполеона, она никогда не избегала разговоров о политике, эта несносная мадам де Сталь, напротив, отдавалась им со страстью, на что не мог рассчитывать даже самый пылкий ее любовник.

Конечно, Наполеона она не щадила, беспощадно перемывая ему косточки, критикуя его и разоблачая, из-за чего ей и пришлось покинуть страну и уехать в Англию. С падением Наполеона мадам де Сталь вернулась в Париж, и двери ее салона открылись для новых гостей, вернувшихся вместе с ней эмигрантов и офицеров союзных войск, прежде всего русских (на русских – особая мода), а Александр был среди них самым желанным. Ему же, наверное, доставляло особое удовлетворение победить во мнении той, перед которой Наполеон, его давний соперник, оказался в столь явном проигрыше.

Чтобы победить, надо чем-то пожертвовать, и пожертвовать прежде всего либерализму мадам де Сталь, ведь она была ярая, убежденная, законченная либералка. Наполеон не захотел принести такую жертву, поскольку в душе не был либералом даже тогда, когда выступал под знаменами революции. Но вся суть возвышенной, благородной и утонченной натуры Александра была именно в том, что он истинный либерал в душе, как это по-русски (особенно если учесть, что Романовы наполовину немцы)! Но при этом Александр всегда понимал, что его либерализм неосуществим на деле, его невозможно применить к действительности, которая его окружает, преследует, повсюду лезет в глаза своей обнаженной наготой. Впрочем, Александр выражал эту мысль несколько иначе: даже не то чтобы нельзя применить, а народ не созрел. Да, конституция, избирательное право, парламентаризм – все это прекрасно, но вот беда – народная незрелость, неподготовленность, детскость. На этот счет у Александра есть множество высказываний, и среди различных оттенков в выражении этой мысли мы, кажется, обнаруживаем и такой: а так ли уж он обязателен для всех народов, этот либерализм? Может быть, своеобразию, особому характеру русского народа он вовсе и не отвечает?

Наверное, и Екатерина во многом думала так же или понимала это неким особым чутьем. Свои оттенки здесь были и у Павла, и Александр в этом смысле их прямой наследник. Этим-то пониманием он и пожертвовал мадам де Сталь, не стал говорить в ее салоне, что либерализм не для всех, и таким образом подвергать сомнению либеральные ценности. Напротив, он всячески превозносил их, дал полную волю своим либеральным настроениям. Свое понимание оставил при себе, а настроения выплеснул наружу, ведь для либерала в душе самое сладкое – выговориться, исповедаться (либерал в действии больше молчит). Вот и Александр действительно выговорился вволю и по поводу Бурбонов, и об испанском короле Фердинанде, уничтожившем конституцию по восшествии на престол, и по польскому вопросу, и о крепостном праве в России. Последний вопрос был особенно щекотливым, поскольку в глазах слушателей явно читалось: как же такой либеральный монарх, как Александр, способен сохранять в своей стране крепостное право? Ведь оно ничем не лучше рабства в Америке, против которого он так искренне, прочувствованно, с пафосом, горячностью выступал, и уж совершенно естественно, что Александр не мог быть поборником крепостного права. Он прочил России будущее, может быть, и не столь либеральное, как в Европе (в более сглаженных формах), но без крепостного права, хотя большинство помещиков по-прежнему за него упорно держались. Но Александр сумеет сломить их упорство. В необходимости отмены крепостного права у него нет ни малейших сомнений, но вот когда это может случиться? Ответ Александра следует воспринимать и как дань его особым, несколько даже экзальтированным либеральным настроениям, и как прекрасную мечту, которой суждено было осуществиться лишь через полстолетия: «С Божией помощью крепостное право будет уничтожено еще в мое царствование».

Что думал при этом Феодор Козьмич? «…Еще в мое царствование» – это говорит тридцатисемилетний Александр. Значит, этому