Я посмотрела на мою приемную мать. Клер улыбалась.

— На минутку, ладно?

Будто я трехлетний ребенок, которого надо отправить в песочницу. Клер не знает, как долго может длиться минута, что может произойти за это время. Неохотно поднявшись, я отошла к забору у дороги и стала водить пальцем по коре дерева. Сверху на меня уставилась своим прямым бессердечным взглядом ворона и вдруг заорала хриплым голосом, почти человеческим, словно хотела мне что-то сказать.

— Убирайся. — Я махнула рукой в ее сторону. Вороньего крика я пугалась так же, как Клер.

Они сидели, склонившись друг к другу, — мать, загорелая, с соломенными волосами, в синем платье, и Клер, бледная и темноголовая, в коричневом костюме. Это было что-то сюрреалистическое — Клер рядом с моей матерью, за пластмассовым оранжевым столом во Фронтере. Как сон, в котором я голая стояла в очереди у прилавка школьного магазина, просто забыв одеться. Тогда я могла сказать себе, что сплю, и проснуться.

Клер прижала ладонь ко лбу, словно у нее поднималась температура. Мать сжала между жестких сильных ладоней ее тонкую руку и говорила без остановки низким увещевающим голосом. Однажды я видела, как она точно так же загипнотизировала кошку. Вид у Клер был расстроенный. Что она ей говорит? Мне все равно, какую игру затевает мать. Ее время сейчас кончится. Мы уезжаем, она остается. Она не сможет испортить мне жизнь, что бы ни говорила.

Когда я опять подошла к оранжевому столику, обе смотрели на меня. Мать сияла, потом притушила улыбкой свет глаз, погладила Клер по руке.

— Помните, что я вам говорила.

Клер не ответила. Теперь она была совершенно серьезна, смех испарился, испарилась и радость от встречи с человеком, цитирующим Шекспира. Опираясь ладонью с побелевшими ногтями о стол, она встала.

— Встретимся в машине, Астрид.

Мы с матерью смотрели, как она идет к воротам, — длинные ноги в матовых колготках, механические движения. Все электричество мать как рукой сняла, всю ее оживленность, весь шарм. Мать просто вычерпала их, как китайцы вскрывают череп живой обезьяны и едят ложкой мозг.

— Что ты ей сказала?

Мать откинулась на скамейку, закинув руки за голову, зевнула с наслаждением, как кошка.

— Я слышала, у нее проблемы с мужем. — Она многозначительно улыбнулась. — Это не твоя работа, а? Я знаю твою тягу к пожилым мужчинам.

— Нет, я здесь ни при чем. — Со мной она не могла играть, как с Клер. — И тебя это не касается.

Раньше я не осмеливалась так с ней разговаривать. Если бы мать не была заперта во Фронтере, у меня никогда не хватило бы духу. Но я уезжала, а она нет, и это придавало мне силы, которых никогда не нашлось бы, будь она на свободе.

Мое сопротивление обескуражило ее. Мать злилась, что я сочла себя способной на такое, но она не давала воли эмоциям. Было видно, как она меняется, словно хамелеон. На лице расплылась ленивая ироничная улыбка.

— Мамочка просто хотела помочь, рыбка моя. — Она смаковала слова, как кошка сметану. — Должна же я помочь моей новой подруге.

Мы обе видели, как Клер выходит за ветровое заграждение и рассеянно ковыляет к «саабу», задевает бампер соседнего автомобиля.

— Оставь ее в покое.

— О, какая потеха! — Матери надоело притворяться. Она всегда предпочитала, чтобы я оставалась за сценой. — Забавно и просто, словно топить котят. В моем теперешнем положении немного шансов повеселиться, глупо их упускать. Мне только одно интересно — как ты умудряешься жить с Бедняжкой Клер? Ты знаешь, что есть целый орден Бедняжек Клер, таких вот куриц? Представляю, какая это скука. Повышение среднего балла и прочая благообразная ерунда. Убожество.

— Она необыкновенно добрый человек, — сказала я, отворачиваясь. — Ты просто не представляешь.

Мать фыркнула.

— Боже тебя упаси заболеть добротой. Я-то думала, ты уже выросла из сказок.

— Не порти мне жизнь. — Я продолжала сидеть, отвернувшись.

— Кто? Я? — расхохоталась мать. — Что я могу сделать? Я, несчастная узница, птичка со сломанным крылышком?

— Ты не представляешь себе, что это такое. — Я обернулась к матери и склонилась над ней, встав коленкой на скамью. — Если ты меня любишь, ты мне поможешь.

Мать медленно, предательски улыбнулась.

— Помочь тебе, дорогая? Лучше жить в жесточайшем приютском аду, чем с такой женщиной. — Она протянула руку, чтобы отвести прядь волос с моего лица, но я дернулась в сторону. Тогда она схватила меня за руку, не давая отвернуться. Теперь мать была совершенно серьезна, за этой игрой скрывалась могучая воля. — Чему ты можешь научиться у нее? Красиво тосковать? Мастерски чахнуть и сохнуть? Выучить двадцать семь названий слез?

Охранник шагнул в нашу сторону, и она быстро отпустила мою руку. Встала, поцеловала меня в щеку, слегка обняла. Мы были одного роста, но я чувствовала, что она гораздо крепче, она была как канат, держащий подъемный мост.

— Собирай вещи, — прошипела мать мне в ухо.

Клер устало смотрела на дорогу. Из переполненных глаз скатилась слеза. «Двадцать семь названий слез». Нет, я не думаю так, не думаю. Я не дам промывать себе мозги. Это же Клер. Когда она поворачивала на автостраду, я положила руку ей на плечо, и она накрыла ее своей маленькой холодной ладонью.

— Я поладила с твоей мамой, как ты думаешь?

— Да, вполне. — Я отвернулась к окну, чтобы не лгать ей в глаза. — Вы ей очень понравились. — По щеке Клер опять скатилась слеза, я смахнула ее. — Что она вам сказала?

Вздохнув, она покачала головой. Включила дворники, хотя на стекле оседал только легкий туман, и выключила, когда они стали взвизгивать на сухом стекле.

— Сказала, что я права насчет Рона. Что у него роман. Я и так это знала. Только лишнее подтверждение.

— Откуда она может знать? — сказала я раздраженно. — Клер, ради бога, она же впервые вас видит.

— Все признаки налицо. — Клер захлюпала носом, вытерла его рукой. — Просто я не хотела их замечать. — Вдруг она улыбнулась. — Не беспокойся. Мы разберемся.

Сидя за своим столом под дурацкой пирамидой, держа в руках карманное зеркальце, я рисовала автопортрет. Обычной ручкой, не глядя на лист и стараясь не отрывать ее кончик от бумаги. В одну линию. Почти квадратные скулы, толстые неулыбчивые губы, круглые укоряющие глаза. Широкий датский нос, пакля светлых волос. Я рисовала себя, добиваясь полного сходства даже с закрытыми глазами, пока пальцы не запомнят необходимые движения, пока их последовательность не отложится в руке, пока собственное лицо не начнет мерещиться мне на обоях. Я — это не ты, мама. Я — это я.

Клер должна была пойти на пробы, сказала Рону, что пойдет, но потом попросила меня позвонить туда и сообщить, что она больна. Лежала в ванной с лавандовым маслом и крупным аметистом, залечивая душевные раны. Рон должен был вернуться в пятницу, но что-то ему помешало. Его возвращения домой были для Клер опорами, помогавшими ей протянуть от одной клеточки на календаре до другой. Если он не приезжал в обещанный день, опоры в клеточке не оказывалось, она хваталась за воздух и падала, разбивалась.