Не надо уделять столько внимания своей тоске, хотела я сказать. Тоска не гостья. Не надо ставить ее любимую музыку, искать для нее стул поудобнее. Тоска — это враг. Я всегда боялась за Клер, когда она так открыто чего-то желала. Если человек начинает стремиться к чему-то изо всех сил, это наверняка отнимется у него, я знала по опыту. Мне не нужно было ставить зеркала на крышу, чтобы это понять.

Когда приехал Рон, ей стало легче. Клер встала, приняла душ, убралась в доме. Приготовила еду, гораздо больше, чем нужно, накрасила губы.

Вынула из проигрывателя Леонарда Коэна и поставила Тедди Уилсона, «Бейсн-стрит-блюз». По ночам они занимались любовью, иногда даже после ланча, — особенного шума не было, но я слышала тихий смех за закрытой дверью.

Однажды, рано утром, когда Клер еще спала, Рон в гостиной взял телефонную трубку. Звонила женщина, я тут же поняла это, глядя, как он стоит у столика в своих пижамных штанах, улыбается и теребит шнур мягкими пальцами. Она что-то сказала, и он рассмеялся.

— Камбала… Да все равно… Ну треска…

Увидев меня на пороге, он вздрогнул. От розовых гладких щек отлила кровь, потом прилила опять, еще ярче. Рон запустил руку в волосы, под пальцами побежали полоски белой кожи. Еще минуту он говорил — встречи, перелет, гостиница, потом записал все это в блокноте, вынутом из портфеля. Я продолжала стоять в дверях. Рон повесил трубку.

— Едем в Рейкьявик. — Он поддернул пижамные штаны. — Горячие источники с доказанным исцеляющим эффектом.

— Возьмите Клер с собой, — сказала я. Сунув блокнот в портфель, Рон застегнул его, закрыл на замок.

— Я все время буду работать. Ты же знаешь Клер — будет сидеть в номере и перебирать бредовые фантазии. Это был бы сплошной кошмар.

Хоть и неохотно, но я с ним согласилась. Зачем бы Рон ни уезжал — крутить романы, просто побыть подальше от Клер или даже, хотя вероятность и мала, в поте лица зарабатывать на жизнь, — эта поездка будет для Клер катастрофой, если он не сможет проводить время с ней. Клер не пойдет гулять по городу в одиночку, смотреть достопримечательности, она будет сидеть в отеле и думать, чем он занимается в этот момент, у какой женщины с ним роман. Будет просто мучить себя.

Но это не развязывало ему руки. Он же муж Клер, он несет за нее ответственность. Мне не нравилось, как он разговаривал по телефону с этой женщиной в собственном доме Клер. Я представила, как Рон сидит с ней в полутемном ресторане, так же мягко шепчет ей что-то соблазнительное.

Я облокотилась о косяк, чтобы Рон не мог вернуться в постель и сделать вид, что ничего не случилось. Он должен понять, что сейчас нужен ей. Сейчас его главные обязанности здесь.

— Клер недавно сказала мне, как она будет расставаться с жизнью, если захочет это сделать.

Это задело его, пробило брешь в невозмутимой добродушной мягкости. Рон стал похож на человека, не заметившего ступеньки на тротуаре. Или на актера, забывшего роль. Он опять запустил руку в волосы — тянул время.

— Что она сказала?

— Сказала, что отравится газом.

Рон сел в кресло, закрыл глаза, прижал ладони к лицу. Мягкие кончики пальцев сошлись над носом. Мне вдруг стало жалко и его тоже. Я хотела только обратить его внимание на происходящее, дать понять, что он не может просто так улететь, делая вид, что с Клер все нормально. Нельзя оставлять ее только на меня.

— Как ты думаешь, это только разговоры? — В карих глазах Рона прятался страх.

Он меня спрашивает? Все ответы должны быть у него. У мужчины, крепко держащего в руках нашу жизнь, решающего, когда вставать и когда ложиться, какой канал смотреть, как относиться к испытаниям ядерного оружия и социальным реформам. Это в его мягких розовых ладонях лежал наш с Клер мир, словно большой баскетбольный мяч. Это в него упирался сейчас мой беспомощный взгляд — меня приводила в ужас мысль, что он не знает, способна ли Клер на самом деле убить себя или нет. Ведь он ее муж. А кто я? Ребенок, из жалости взятый в дом.

Перед глазами замелькали картинки — Клер на постели, вся в драгоценностях, с жемчугом во рту. Чего она только не отдала бы, чтобы быть с Роном. Ее ночной плач, побелевшие руки, тело, сложившееся почти пополам, словно у нее спазмы в желудке. Нет, не все было безнадежно, Клер по-прежнему ждала меня из школы, не хотела, чтобы я нашла ее мертвой.

— Ей очень не хватает вас.

— Уже почти «мертвый сезон», у меня скоро отпуск. Можно поехать куда-нибудь. Отдохнуть по-настоящему, спрятаться ото всех. Только мы втроем. Снять домик где-нибудь в Йелоустоне. Как ты думаешь?

Жить втроем на природе, ездить верхом, ходить в походы, сидеть у костра, смотреть на звезды. Ни телефона, ни факса, ни даже ноутбука. Ни встреч, ни вечеринок, ни друзей, зашедших показать сценарий. Рон целиком будет с ней. Да, Клер будет ждать эту поездку. Отпуск с Роном она не захочет упустить.

— Клер это очень понравилось бы, — сказала я Рону, думая, однако, что поверю в его затею, только когда сама окажусь в Йелоустоне. Рон не мастер держать слово.

— Понимаю, тебе пришлось нелегко. — Он положил руку мне на плечо. Мягкую, гладкую. От нее шло тепло. Секунду я представляла, как это может быть — заниматься любовью с Роном. Можно было погладить его неприкрытую грудь, так близко он стоял, — седые курчавые волосы, темные соски. Приятный запах, «Живанши». Голос не очень низкий, чуть хрипловатый, успокаивающий. Но я вспомнила, что в этом мужчине причина всех наших с Клер бед, что он не умеет любить ее. Рон обманывал Клер, я чувствовала это по его прикосновению. Он — весь ее мир, он все, что у нее есть. Я ничего не могла с собой поделать, мне нравилась эта рука у меня на плече, спокойный взгляд. Но я старалась не реагировать на его маскулинные импульсы, на твердый бугор под пижамными штанами. «Это же взрослая девушка», — сказал он Клер. Рука на плече — часть его игры, фальшивый знак признательности. Наверняка он пристает ко всем одиноким ясновидящим. Я шагнула назад, рука соскользнула с плеча.

— Постарайтесь поскорее взять отпуск, — сказала я.

В июне Рон, как и обещал, снял в Орегоне домик. Ни телефона, ни электричества, даже ноутбук был оставлен дома. Леса Каскад-Маунтин. Мы ловили рыбу в высоких, по пояс, резиновых сапогах. Рон объяснил мне устройство спиннинга, научил забрасывать леску легко и ловко, словно произнося заклинание, тащить поблескивающую форель, как тайну, выманенную у реки. Клер погрузилась в книги о птицах и цветах, стараясь правильно назвать все, что мы видели вокруг, будто имена и названия давали предметам жизнь. Отыскав в книжке какую-нибудь травку или пичугу, она так гордилась, будто луговой жаворонок или мужской папоротник были созданы ею собственноручно. Иногда мы сидели на лужайке, опершись спинами о три больших дерева, и Рон играл на губной гармонике ковбойские песни — «Долина красной реки», «Желтая роза Техаса».

Мне вспоминалось, как мать в Амстердаме пела «У-упи-ти-йи-йо, разбирайтесь сами». Она объяснила мне, что там поется о телятах, потерявших своих мам-коров. «Это ваша беда, а я ни при чем». Сам Рон из Нью-Йорка, интересно, где он мог выучить такие песенки. Скорее всего, слышал по телевизору. Иногда, сидя с альбомом у реки, я ловила на себе его взгляд, но делала вид, что ничего не замечаю. Без Рона я вполне могла обойтись, без Клер — нет.