— Так вы, значит, понимаете? Считаете, что способны понять все? И всего лишь потому, что вам дано видеть чуть больше, чем всем прочим слепцам?

— Я ведь приехала сюда не просто так, — сказала я. — Я получила письмо от мертвого человека. И в нем говорилось, что я здесь нужна. А потом я увидела вас во время…

— Увидели… и что подумали? Вот бедная, угнетенная мусульманская женщина в никабе? Несчастная жертва кюффаров?[50]Истерзанная запуганная вдова, которая с радостью примет любую милость, сколь бы снисходительной и пренебрежительной она ни была? Любое предложение дружбы или… шоколада? Да я и так все знаю о тебе, Вианн… — Она помолчала, заметив мой изумленный взгляд, и продолжила: — Знаю, как ты появилась здесь восемь лет назад и всех очаровала, всех заставила буквально влюбиться в тебя — даже этого отвратительного священника. Ты думаешь, я не слышала бесконечных рассказов об этом? Думаешь, Карим мне ничего не рассказывал? Та женщина из кафе только и делает, что говорит о тебе. Как и тот старик с собакой, и булочник Пуату, и флорист Нарсис. Судя по их рассказам, ты просто ангел, прилетевший из Jannat,[51]чтобы спасти всех нас. А теперь Фатима Аль-Джерба и ее мать тоже подхватили эту заразу — ах, все они просто обожают шоколадную женщину, которая думает, что понимает нашу культуру, потому что когда-то побывала в Танжере…

Я слушала ее молча, ошеломленная глубиной и силой ее презрения. Такого я от нашей первой встречи никак не ожидала; я не думала, что она до такой степени откроет все шлюзы и на меня хлынет поток яда. Скорпион, сказала про нее Оми. Теперь я тонула в потоке ядовитого презрения, как бык в реке, и хуже всего было то, что виновата во всем была исключительно я сама. Бык из старой притчи был в той же степени рабом собственной натуры, что и скорпион — своей. Разве в глубине души я не хотела быть укушенной? Не хотела получить доказательство того, о чем и так уже давно втайне знала? Доказательство того, что ничто не вечно; что даже магия может потерпеть неудачу и все, ради чего мы трудимся, что мы любим, в итоге упирается в ту же глухую стену…

Не этот ли урок я пришла сюда получить? Не затем ли вернулась в Ланскне?

— Я знаю, что ты прячешь у себя Алису, — сказала Инес.

Я вздрогнула; мне вдруг стало холодно.

— Ты думаешь, я ничего не слышу и не вижу? Ты думаешь, если я ношу никаб, то ни на что не обращаю внимания и только ты одна обращаешь внимание буквально на каждую мелочь? Ты думаешь, что если ты не можешь разглядеть меня под моим покрывалом, то и я ничего разглядеть не могу, ничего не замечаю?

— Во-первых, при чем здесь твой никаб? — сказала я. — А во-вторых, Алису я вовсе не прячу. Она живет у меня по собственному желанию и пытается решить, как ей быть дальше.

Инес насмешливо хмыкнула — это был довольно грубый горловой звук:

— Ты, наверное, уверена, что помогаешь ей?

— Но кто-то же должен ей помочь, — сказала я. — Она пыталась покончить с собой.

Инес пристально посмотрела на меня своими золотисто-зелеными глазами. Несмотря на долгополую абайю, было заметно, как она грациозна, какая у нее прекрасная осанка и прямая, как у танцовщицы, спина. Да и глаза были просто потрясающие; должно быть, она — невероятная красавица.

— Ты рассуждаешь, как ребенок, — сказала она. — Как ребенок, который увидел выпавшего из гнезда птенчика, подобрал и отнес домой. А дальше случится одно из двух. Либо птенчик вскоре умрет, либо выживет и даже проживет еще день-другой, и тогда ребенок отнесет его обратно и вернет родителям. Вот только родители не примут птенчика, поскольку он весь пропитался запахом человека. И ему останется только умереть от голода, или его съест кошка, или до смерти заклюют другие птицы. И хорошо, если ребенок об этом никогда не узнает.

Я почувствовала, как вспыхнули мои щеки.

— Но здесь совсем иной случай, — возразила я. — И Алиса — не птенчик.

— Разве нет? — удивилась Инес. — Сейчас ты еще скажешь, что она и пост соблюдала, и волосы не остригла.

— Тебе об этом Майя рассказала? — спросила я.

— Зачем мне слушать рассказы пятилетнего ребенка? Или, думаешь, одна ты хорошо все видишь и примечаешь?

И я вдруг вспомнила слова Алисы о том, что Инес Беншарки — амаар, злой дух в человечьем обличье, посланный совращать невинных. Я и сама не раз слышала подобные обвинения во время своих долгих странствий, ибо такие люди, как мы, обладающие внутренним видением, часто воспринимаются другими как некое зло. Моя мать называла себя ведьмой. И ей это нравилось. Но я никогда себя так не называла. Это слово несет в себе слишком большой груз печальных историй и всяческих предрассудков. Те, кто считает, будто слова не имеют силы, ничего не понимают в природе слов. Слова, использованные в нужном месте и в нужное время, способны положить конец тому или иному режиму, или превратить любовь в ненависть, или послужить основой для зарождения новой религии, или даже вызвать войну. Слова — пастухи лжи; и зачастую лучших из нас они ведут на убой.

— Моя мать была ведьмой, — зачем-то сказала я.

Инес рассмеялась:

— Мне следовало догадаться!

И с этими словами она резко повернулась и исчезла за дверью своего черного плавучего дома; но я все же успела еще раз увидеть промельк ярких красок, похожих на цветные прожилки в мраморном шарике. А потом дверь закрылась — и я осталась стоять на берегу Танн. И Черный Отан по-прежнему свистел в проводах, и дождь вдруг полил с новой силой.

Вторник, 24 августа

Полночь. Дождь прекратился. Но небо закрыто тучами и черно, как агат. Августовское полнолуние — то самое, что, согласно легендам, приносит нам множество проблем, — ныне явилось нам, точно жалкий проситель-оборванец, в грязных лохмотьях облаков. При полной луне я никогда толком не мог спать. А теперь еще и сломанные пальцы ужасно болели. И в мыслях было сплошное напряжение, и в душе непокой. Я заранее предвкушал завтрашний день как некую лавину — телефонных звонков, визитеров, — готовую вот-вот на меня обрушиться.

За окнами свирепствовал ветер. Я чувствовал, что этот ветер способен увлечь меня за собой, как любопытного мальчонку. Я вдруг с глубочайшим изумлением осознал, как мало у меня собственных вещей — дом принадлежит церкви, как и вся мебель в нем, а также большая часть книг и картин. В общем, брезентовый рюкзак с оторванной лямкой — тот самый, с которым я уехал отсюда в семинарию много лет назад, даже думать не хочется, как много лет назад это было, — легко вместит все мои пожитки. Облачение священника я, разумеется, оставлю, а что у меня имеется, кроме него? Пара рубашек, джинсы, три майки, носки, белье да еще толстый, связанный вручную свитер, который я ношу зимой, когда холодно. Шарф. Шапка. Зубная щетка. Расческа. Копия трактата святого Августина, которую ты, отец, подарил мне, когда я был еще ребенком. Отцовские часы. Твои четки из зеленых стеклянных бусин, дешевенькие, но я их очень люблю. Коричневый конверт с фотографиями, документами и прочими бумагами. Немного денег. Совсем немного. Сорок пять лет, аккуратно уложенные в один-единственный рюкзак.