— Человек хочет тебя видеть, — сообщила Марлин, помахивая букетом цветов. Она не успела договорить — мужчина ворвался в комнату, оттолкнув ее, что-то воспаленно и бессвязно бормоча.

— Мою невесту похитили, — заявил он. Полный, на вид лет около сорока, бледный, какой-то нескладный, чуть ли не хромой, и, несмотря на немалый рост, кажется слабаком.

— Знак все еще висит, — напомнила Марлин, но голова у меня была так забита, что я не сразу понял: речь о цветах для мисс Тралл, для настоящей, а не выдуманной мисс Тралл, и знак «Не беспокоить» все еще висит на дверной ручке ее номера.

Крупный мужчина, перегородив выход из офиса, уже перешел к подробностям:

— Мы сидели в баре, она разговорилась с тем черным парнем, актером. Она видела его в «Опре»[41]. Многословным его не назовешь, а? А потом взяла и ушла, и он вместе с ней.

— Как это случилось?

— Я не следил за ними. Я смотрел на тех придурков, которые трахались в бассейне. — Он закусил губу, смущенный собственным признанием. — По-моему, вы отлично справились с ситуацией. Вы не могли бы вытащить мою невесту из номера этого парня?

— Попробуйте постучать.

— Там висит знак «Не беспокоить».

Этот мужчина попросту боялся. Мог ли я винить его за это? Джесс Шейверс играл в боевиках. «Я тебе башку оторву на хрен!» — то и дело слетало с его уст. Если бы этот мужчина думал, что его девушке угрожает насилие, он бы постучал в дверь или, на худой конец, вызвал полицию, но опасался он совсем не этого — он боялся, что невеста проводит время в свое удовольствие.

— Ничем не сумею вам помочь, — вздохнул я. — Марлин может подтвердить: мы никогда не входим в номер, если гость вывесит знак «Не беспокоить». Вон она уже второй день пытается доставить постояльцу цветы.

— Я подарил ей кольцо за десять тысяч долларов! Скажите ей, пусть немедленно вернет!

— Я включу световой сигнал, чтобы мистер Шейверс видел, что для него поступило сообщение, — предложил я. — Вторгаться в комнату мы можем только в чрезвычайной ситуации.

— А это что, по-вашему?

— Ваша невеста находится в номере другого гостя, вероятно, в его постели, вероятно, в голом виде. Что это, как вы думаете?

Напрасно я так сказал. Он покосился на меня горестно набухшими глазами, пытаясь удержать слезы, и заковылял прочь из кабинета.

— Так как насчет цветов? — напомнила мне Марлин.

— Попробуй попозже.

Я вернулся к рассказу и написал еще четыре строчки. Мисс Тралл так и застряла в лифте, присматриваясь к пожелтевшим белкам своего соседа. Симптом желтухи или почечной недостаточности? Господи, ненавижу выдумывать!

Я не продвинулся ни на шаг. «Тухлая» парочка, которую я выгнал из бассейна, подняла в своем номере такой шум, что принялись жаловаться все постояльцы с их этажа. Я отложил рассказ — жалких два абзаца, заимствованное название, сюжет не вытанцовывался — и пошел наверх. Мотоциклисты не удосужились повесить на свою дверь знак «Не беспокоить». Меня удивило другое: мисс Тралл жила в ближайшем к ним номере, и она-то как раз на шум не жаловалась. Как и говорила Марлин, на ее двери висел знак «Не беспокоить», но более тревожный знак лежал перед дверью — два выпуска местной газеты. Двое суток женщина не выходит из номера. В залитом солнцем Гонолулу такое поведение немыслимо.

Я отворил дверь ключом-«вездеходом» и сразу же увидел распростертое на кровати неподвижное тело. Моника Тралл умерла, от ее тела уже шел запах. На тумбочке лежали лекарства; записки не было. Доктор Миядзава, лечивший Бадди, определил передозировку инсулина. Самый простой способ покончить с собой. Она была врачом или медсестрой, предположил явившийся ко мне в офис доктор Ким, и я, убрав свой ничтожный набросок, занялся отчетом для полиции.

Единственный портрет Уэйна Годболта, написанный его братом Уиллом, провисел в Академии искусств Гонолулу всего один день, а потом его безо всяких объяснений убрали. В это самое время Уилл прилетел в Гонолулу с Большого острова, где жил, и поселился в нашем отеле под вымышленным именем — как ни странно, под именем брата. Я ничего не знал о них обоих, но Бадди, заприметив Уилла, выложил мне их семейную историю — еще одну главу устного предания Гавайских островов.

Когда Уилл появился в гостинице, мне захотелось взглянуть на его работу, и я отправился в музей только затем, чтобы обнаружить: картина исчезла. Охранник сообщил, что портрет хранится в фотолаборатории где-то в другой части города.

— Должно быть, так и надо, — сказал я.

Охранник, на карточке которого значилось имя Балабаг[42], широко раскрыл рот, от недоумения у него отвисла челюсть — точь-в-точь как у Бадди. Портрет назывался «Камера обскура».

Странно, почему картину так быстро убрали? Ведь Уэйн только что умер, а они с братом, фотограф и художник, всегда были преданы друг другу, словно спаянные единой жизненной миссией близнецы. Уилл в своих картинах фанатично пытался добиться чуть ли не фотографической точности, а фотографии Уэйна казались картинами импрессионистов — размытые, туманные, они приобретали призрачный прозрачный блеск после долгой возни с ними в лаборатории.

Портрет, ненадолго выставленный на всеобщее обозрение, изображал Уэйна в темной комнате со старомодной фотокамерой в руках. Фоном служила переливчатая темно-коричневая краска, наложенная слоями, похожими на тельца умерших жуков с обломанными, шуршащими крылышками. Глаза Уэйна, обозначенные единым взмахом кисти, уставились в линзы камеры. На переднем плане виднелась незастеленная кровать, похожая на алтарь, где приносят кровавые жертвы, все остальное было замазано этой густой лоснящейся краской. Всего один день картина провисела в Академии — и исчезла. Что произошло?

— Я вегетарианец, он — каннибал, — говаривал Уилл об Уэйне, брат-художник о брате-фотографе. — Вот почему мы так славно уживаемся.

Уилл приобрел известность на материке, его работы хорошо продавались, а Уэйна за пределами Гавайев никто не знал, и его фотографии на материке не покупали. На островах это служило мерилом таланта и успеха, хотя расстояние милосердно смягчало оценки: живя посреди океана, мы не ведали о дальнейшей судьбе человека, достигшего славы на материке. Туземцы словно исчезали из нашего мира, отправляясь в тот, даже если там они становились знаменитостями. Обитатели Гавайев, пользовавшиеся немалой известностью на материке — Мервин[43], например, или Леон Эдель, — на островах оставались анонимами. Так и картины Уилла Годболта в Нью-Йорке принимали лучше, нежели в Гонолулу.