— Вот именно, — шепнул Паддок, — надеюсь, он справится. Я… я сам набросал для него несколько фраз; но он не очень-то силен… говоря между нами, подготовка дается ему с трудом.

— Так вы бы снова прочистили ему голову. Паддок.

Паддок предпочел этого не услышать. Наттер, в ответ на лестную речь Паддока, в двух-трех словах заявил о готовности пойти навстречу противной стороне; «и черт меня побери, сэр, если я в настоящий момент знаю, что я сказал или сделал для него обидного».

Далее последовала исполненная великодушия, но не вполне членораздельная речь О'Флаэрти; суфлировал ему маленький Паддок, который, будучи ответствен за композицию этого примечательного образчика ораторского искусства, волновался не меньше самого витийствующего; слыша, как О'Флаэрти калечит его периоды, он «штрадал неопишуемо»; ему пришлось даже буквально придержать О'Флаэрти за руку и душераздирающе взмолиться: «Не шейчаш… проклятье… не шейчаш», а то бы неисправимый фейерверкер простер вперед свою костлявую красную руку, когда еще не настала очередь самого эффектного пассажа — впоследствии Паддок великолепно исполнил его персонально для Дика Деврё; начинался пассаж со слов: «И поэтому я приветствую…»

Состоялось образцовое примирение, а джентльмены — члены клуба, и в их числе Тул, более чем когда-либо недоумевали по поводу причин ссоры, ибо Паддок хранил секрет свято. И в душу О'Флаэрти снизошел мир и царил там почти десять месяцев, пока за разговором о войне с Америкой (О'Флаэрти горел желанием в ней участвовать) Клафф не спросил его, как ему нравится перспектива лишиться, стараниями индейцев, шевелюры заодно со скальпом. О'Флаэрти с минуту стоял столбом и мерил Клаффа сердитым взглядом, затем, не проронив ни слова, большими шагами поспешил к выходу, дабы спросить совета у Паддока, и тот, после краткого размышления, нашел, что слова Клаффа случайны и намеков не содержат.

Итак, в клубе не наблюдалось сколько-нибудь серьезных конфликтов, кроме тех, в которых был замешан доктор Стерк; и Тул заметил, что Стерк выглядит совсем больным — надо сказать, так оно и было. Ясно было также, что мысли Стерка блуждали далеко от шашечной доски: старый Слоу, прежде и не мечтавший состязаться с ним на равных, нынче побил его три раза подряд; Стерка это взбесило: человеку, снедаемому лихорадкой тайной тревоги, достаточно пустяка, немногого, чтобы выйти из себя. Проигранные три шиллинга он не положил, а скорее швырнул на стол; бормоча проклятия, нахлобучил шляпу, отошел к другому столу и, красный как рак, стал просматривать газету. Случайно он набрел на слезный призыв к тем, кого «Провидение благословило богатством», исходивший от некоего джентльмена; тот «состоял на службе Его Величества, а ныне внезапными превратностями судьбы низведен до такого положения, что, вместе со своей несчастной женой и пятью ребятишками, испытывает нужду в хлебе насущном и просит процветающих сограждан проявить милосердие, подобно тому как сам он, не так давно, регулярно и с радостью уделял от щедрот своих другим». От этого Стерк ощутил втайне мучительную неуверенность и ужас. Его выводил сейчас из равновесия любой пустяк. Доктор кинул газету и направился через дорогу к себе домой; шел он, заложив руки в карманы и вновь раздумывая о Дейнджерфилде: кто же он, черт возьми, и действительно ли он — наяву или в мыслях — встречался доктору раньше, или это впечатление, едва уловимое и сулящее нечто недоброе, обманчиво. И потом, проклятые сны — рассказав о них, доктор не получил желаемого облегчения. Его не покидали зловещие предчувствия, навеянные гротескными образами и обстановкой этих снов.

«Пастор Уолсингем, со всей его ученостью, — бормотал Стерк про себя, — ни дать ни взять настоящая старая баба; а этот буффон и мошенник аптекаришка Тул смотрел так странно, только чтобы нагнать страху. Но доктор Уолсингем меня поражает. Здравый человек поднял бы меня на смех и тем вразумил. Готов поклясться: он верит в сны. — И Стерк презрительно фыркнул. Он лукавил сам с собой — знал это и продолжал лукавить. — Эти проклятые денежные неурядицы испортили мне пищеварение, иначе бы я о них и не вспоминал, и уж тем более они бы не преследовали меня, как толпа несносных призраков. Завтра попробую принять горечавку».

Всё и все, словно сговорившись, метили в больное место доктора — его тайные страхи. Доктор Уолсингем прочел проповедь на текст: «Помни дни тьмы, ибо им нет числа». Мрачную тему проповеди — смерть и Страшный суд — священник развивал, как всегда, в своеобразной манере, и его торжественный, размеренный голос не переставал впоследствии звучать в ушах Стерка — много лет назад так же поразили его звуки барабанов и флейт, сливавшиеся в приглушенный рокот Марша Смерти, — пока он не привык к этим вибрирующим раскатам. Проповеди обычно производили на Стерка не большее впечатление, чем на любого другого джентльмена из армейского сословия. Однако в последнее время он хандрил, и одно-два слова или фразы, сами по себе незначительные, случайно задели чувствительное, наболевшее место в его душе.

К примеру, проповедник назвал смерть «великим банкротством» — когда таковое постигает человека суетного, он становится в своем доме единственным, у кого нет за душой ни гроша; сам того не ведая, пастор заглянул в те пещеры сознания Стерка, где гнездился тайный страх, и они откликнулись на его пугающие речи и звучные тоны голоса глухими громовыми раскатами.

В свое время Стерк, подобно другим искусникам и пронырам, был не прочь послушать, как на чье-то имущество суд наложил арест, кто-то был объявлен банкротом, а кто-то еще угодил в тюрьму; ныне он таких разговоров избегал. Ему невыносима была мысль, что умный человек мог в великой мирской игре проиграться в пух и прах. Заметив на столе в клубе среди других печатных изданий «Газетт»{108}, он проворно отвращал взгляд; ему казалось, что зловещие страницы со значением заглядывают ему в лицо, словно бы не исключая возможности объявить в будущем по его поводу нечто официальное; когда в клубной комнате Клафф или Тул заговаривали о чьем-нибудь внезапном банкротстве, Стерка как будто оглушала пощечина и еще с полчаса в ухе у него продолжало звенеть.

В один из тех мерзких снов, что преследовали Стерка по ночам, проник, вероятно, отзвук проповеди доктора Уолсингема. Стерку почудилось, что хорошо знакомый оживленный голос Тула выкрикнул у него под окном: «Что там делает этот грязный нищий? Тьфу, да от него несет падалью, ха-ха-ха!» Выглянув во сне из окна гостиной, Стерк увидел, что какой-то жалкий попрошайка клянчит милостыню у двери холла. «Эй вы там, сэр, что вам нужно?» — громко спросил хирург, охваченный непонятным страхом и отвращением. «Он потерял последний шиллинг в великом октябрьском банкротстве», — отозвался у него за спиной голос Данстана, а в обратившемся в его сторону землистом лице нищего Стерк узнал свои собственные черты. «Это же я, — проговорил он с ругательством и от ужаса пробудился, не помня, где находится. — Я… я умираю».

«Октябрьское банкротство, — произнес про себя Стерк. — Это все из-за беспрестанных мыслей о треклятом счете, и о ремонте у старого Дайла, и об аренде».