В самом деле, хирургу предстояло бурное плавание, а грозные октябрьские шторма сулили почти неминуемое крушение; в одиночестве нес он страшную вахту — с горящими щеками, сжимая неверной рукой штурвал — и стоически полагался на удачу; он надеялся вопреки всему, что скалы растают, морские глубины вытолкнут утопающего; можно назвать чудом, что он не прыгнул за борт, дабы охладить голову, умиротворить сердце и обрести спокойный сон.

Он принимался суммировать все, что предстоит выплатить в этом проклятом месяце, — а Стерк уже стоял на краю его зияющего провала; потом подсчитывал каждый пенни своих ближайших доходов и прикидывал, что можно спасти и выжать из сбежавших и обанкротившихся должников; их он проклинал сквозь зубы на чем свет стоит, лежа в постели и сжимая кулаки, а бедная маленькая миссис Стерк, ничего не подозревавшая об опасности, после вечерней молитвы почивала рядом сном праведницы. Затем Стерку обыкновенно приходила мысль, что, получи он вовремя место управляющего, все бы уладилось: на следующий день после назначения он мог бы взять в долг 200 фунтов; а кроме того, нужно поднажать и расширить свою практику. Просто смешно, что этот маленький мерзавец Тул обслуживает лучшие здешние семейства и стоит на пути у такого человека, как он; а что касается Наттера — лорд Каслмэллард не хуже его знает, что Наттер неспособен управлять имением, а он, Стерк, способен, и у Наттера нет детей и никого нет, а у него — семеро! Стерк мысленно пересчитывал их со стоном. «Что с ними станет?» Наттер будет требовать арендную плату с ножом к горлу, а Дейнджерфилд не сможет его осадить, даже если захочет (а захочет ли, черт возьми? Стерк никому не доверял); а лорд Каслмэллард, этот беспутный себялюбец, укатил в Париж, оставив дела в руках бестолкового старого злыдня, который ни перед чем не остановится, только бы его разорить.

После этого Стерк принимался прикидывать, не удастся ли одолжить 100 фунтов у генерала, — он делал это раз по пятьдесят в сутки и неизменно приходил к тому же выводу: «Нет, черт его дери, генерал слабак, подкаблучник, на все спрашивает разрешения у сестры, а она меня терпеть не может». Он думал затем: «Можно бы обратиться к лорду Каслмэлларду — еще не поздно — и попросить на месяц или два отсрочить платеж, но если старый змеюка проведает, что я задолжал хотя бы два пенса, должности мне не видать как своих ушей, да к тому же — ей-богу! — вряд ли он станет вмешиваться».

Часы внизу били три, и Стерк с облегчением вздыхал, поскольку большая часть ночи была позади, и все же со страхом ждал утра.

Он снова взвешивал шансы и прикидывал, как бы выиграть месяц или два. «Старый Дайл — это кремень, у него не выпросишь и часа отсрочки. Или Карни, чтоб ему лопнуть, разве что Лукас ему скажет. А Лукас — куда там — мошенник, себялюбивая скотина; он мне обязан должностью, но, клянусь, пальцем о палец не ударит, чтобы меня спасти. Или Наттер — да уж, Наттер, — тот полгода спит и видит, как бы арестовать мое имущество за неуплату».

И Стерк корчился, лежа навзничь, как корчился, надо полагать, на решетке святой Антоний{109}; он возводил глаза вверх, пока взгляд не упирался в темную спинку кровати, издавал жуткий стон и думал о трех неумолимых парках{110} — Карни, Наттере и Дайле, — которые держали ныне в руках его жребий, нить судьбы и ножницы; во тьме и отчаянии, стоя на краю пропасти, Стерк мысленно зашвыривал этих трех мерзких призраков в свой саквояж, сталкивал его во мрак и следил, как он, кувыркаясь, летит в озеро огня и серы.

Когда портшез внесли в холл Вязов и Лилиас Уолсингем вышла и откинула капюшон, она обнаружила двух женщин, которые при виде ее поднялись с места и сделали реверанс. Старшая женщина, немного худая, выглядела лет на пятьдесят. Она была смуглолица, но большие глаза выдавали былую красоту. Вторая, молодая девушка, на дюйм или два выше спутницы, с формами стройными и округлыми, куталась в красный капюшон, откуда выглядывала лишь пара таких же, как у старшей женщины, больших и темных глаз, взиравших на мисс Уолсингем, как ей показалось, серьезно и печально.

— Добрый вечер, милые соседки, — как всегда приветливо проговорила мисс Лили. — Хозяин в городе и вернется только завтра; но, может быть, вы хотите что-нибудь сказать мне?

— Таким, как вы, здесь не место, — грубовато вмешался Джон Трейси, пользуясь привилегиями старого слуги. Он знал посетительниц. — Если хотите встретиться с его преподобием, приходите завтра.

— Но вдруг у них неотложное дело, Джон, и я могу помочь, — сказала Лили.

— Правда ваша, миледи, все так и есть, — вновь присев, произнесла старшая. — С вашего позволения, мэм, я не могу ждать и пяти минут; а такие, как вы, — бросила она в сторону Джона Трейси и сверкнула своими большими глазами, — чистили бы кастрюли и костяные безделушки, а вы норовите встрять между бедными людьми и теми, кто хочет их пожалеть, чтоб вам пусто было.

Младшая дернула свою спутницу за юбку; но Лили этого не заметила. Она была уже в комнате.

— Ах вот как! — ухмыльнулся старый Джон, качая головой.

В холл вышла старушка Салли, пригласила женщин войти и посидеть, пока Лили снимала у столика перчатки и капюшон.

— Прежде всего скажите, моя милая, кто вы такая (мы ведь раньше, кажется, не встречались), а потом — что я могу для вас сделать, — промолвила Лили.

— Я вдова Глинн, мэм, к вашим услугам, живу за Палмерзтауном, добираться ко мне через переправу, с вашего позволения; а это моя малютка, мэм, если позволите. Нэн, дряннушка, посмотри на госпожу.

Приказание это было излишним: девушка и без того смотрела на госпожу любопытными и очень-очень печальными глазами.

— А то, о чем я собираюсь говорить, миледи, с вашего позволения, лучше будет сказать между нами.

Матрона покосилась на Салли и снова присела.

— Хорошо, — ответила мисс Уолсингем. — Салли, дорогая, эта добрая женщина хочет поговорить со мною наедине, так что можешь идти и подождать в моей комнате.

Молодая леди осталась одна с двумя посетительницами, и старшая дама, не переставая приседать, затараторила:

— До нас дошло, мэм, что капитан Деврё, из здешней, чейплизодской артиллерии, тот самый, что уехал в Англию, метил вам в ухажеры, миледи; вот я и пришла сюда, мэм, со своей малюткой, чтобы, с вашего позволения, сказать, что если оно так и есть, то он отъявленный негодяй и по нем тюрьма плачет. Кто бы вы думали, мэм, довел мою бедную малютку до срама и беды?

Нэн Глинн захныкала в передник.

— Это ты, Ричард Деврё, пообещал ей жениться — стоя на коленях и положив руку на Библию. Ты, Ричард Деврё, закоренелый негодяй, обманщик и изменник, — не реви, дурочка, — надел ей на палец это самое кольцо, и в той же комнате был священник, и если когда-нибудь мужчина был мужем женщины перед лицом Бога, то он женат на Нэн Глинн, этой вот бедной и простой девушке.