— За что?

— За осознание того, что я проиграла самому канцлеру фон Гиндельбергу. Будь противник менее достойным, я бы не пережила.

Эрик встал, подошел к шкафу и вытащил оттуда что-то длинное, завернутое в бумагу. Раздраженно сорвал печать — министерство уже опечатало вещдоки, хотя он просил дождаться его личного распоряжения! Формально он в отставке и подобные указания направлять официально не может. Ему на это указали…

— Ты сама это сделала? — Барон протянул бывшей разведчице черную трубку, мерцающую на свету.

День выдался солнечный. Бывают такие зимние яркие дни — синее небо, белый снег и ослепительное, радостное солнце. Барон встал. Подошел к окну и плотнее задернул гардины. Уж очень все это было сейчас… неуместно.

Адель протянула ему папиросу. Он загасил ее и убрал, наблюдая, как она гладит отполированное дерево. Изящная инкрустация вспыхнула синеватыми искорками. Красиво… А какая мощь! Какая сила…

— Я задал тебе вопрос, Адель. Ты сама сделала этот артефакт?

— Я?! Ха-ха-ха-ха-ха… — Ее смех дротиками с ядом впивался в виски. — Я — женщина. Женщина не может быть артефактором! Вам ли не знать об этом, господин барон?

— Я знаю. Но, видимо, те, кто в этом так уж уверен, ошибаются. Либо у тебя есть очень талантливый сообщник. Адель, подумай. Если это сделала ты, я смогу убедить министерство в целесообразности использовать твои способности в военной артефакторике. Это будет трудно. Очень трудно! Но я попробую. За каждым твоим шагом будут следить. Но ты сможешь работать. И… ты будешь жить.

— Жить? Ты называешь это жизнью? Эрик…

Воздух стал плотным, тягучим. Запах ее духов. Странно. Ни при задержании, ни до этого запаха не было. Глаза… Цвета орехового варенья. Мама накладывает варенье в вазочку для короля Карла. Что-то прохладное касается его щеки. И голос:

— Давай уедем! Вдвоем… На острова. Купим замок у моря, оборудуем в подвалах лабораторию. Только подумай, что мы вдвоем сможем сделать! Это я делала эти артефакты, ты прав. Представь, какие возможности откроются, если объединить наши силы! Кровь. Чувства. Помнишь, Эрик? Я же нравилась тебе. Всегда нравилась, я знаю. Я чувствовала. Видела, как ты смотрел на меня. Но тогда была война. И если Отторн позовет, мы снова встанем на его защиту, но сейчас мы ему не нужны! Нас просто выбросили, но мы — живы! Давай возьмем то, что заслужили. Ты и я. Я буду твоя, Эрик. Только твоя…

— Нет.

Женщина змеей вернулась в себя. Морок исчез. Надо же… Если бы не Агата, если бы не свет внутри, что подарило ему это чувство, он бы поверил. Поверил и пополз бы за Невидимкой, таким же склизким гадом — шипеть в подвалах над кристаллами, по капле продавая свою душу за призрачную иллюзию властителя мира. Он спас Агату, а она спасла его от страшной, чудовищной ошибки. От смертельного яда.

— Уведите!

Адель смотрела на бывшего канцлера так долго, что он уже готов был сам опустить глаза, но она отвела взгляд первой. Проиграла. Теперь уж точно. Почему не идут конвойные? Он же позвал!

— Скажи, Эрик. Это из-за нее? — Адель была настолько удивлена, что на какое-то время ее лицо стало… почти детским.

Барон фон Гиндельберг смотрел на эту совсем еще молодую женщину так, как будто видел первые. Она… совсем другая. Без нагловатого прищура, саркастической полуулыбки, с откровенным, ничем не прикрытым страхом в глубине расширенных зрачков. Он вдруг почувствовал вину за то, что сделала война с этой девочкой. Война и он, как ее неотъемлемая часть.

— Из-за нее?

— Да.

— Надо было ее убить… Такая невзрачная, серая мышка. Отобрала у меня всех мужчин.

— Господин барон! — Молодой солдат щелкнул каблуками.

— Где вас носит! Увести.

* * *

Наконец-то этот день закончился! Бывший канцлер с наслаждением вышел на улицу. Втянул в себя морозный, свежий воздух.

Солнечный свет слепил, отражаясь от нестерпимой белизны снега. После полутемных помещений заслезились глаза. Вокруг сновали возбужденные предпраздничной суетой люди, хотя до Седьмой ночи оставалось еще почти полмесяца. Может, купить вина? Или… цветы?

Он вдруг понял, что совершенно не знает, что делать. Как это — просто жить? Думать о том, что кто-то, кроме собак, ждет его возвращения. Отмечать праздники. Пирог. Подарки.

— Скажи… У тебя никогда не было ощущения, что ты не умеешь жить?

— Это как?

Курт привлек Эвелин к себе. За окном отеля уже начало светать. Пора уходить. Так долго задерживаться на одном месте опасно. Уставшие от страсти, они курили и пили вино. Странный вопрос. Но это была первая фраза, произнесенная девушкой с тех пор, как она выстрелила. Прямо в сердце противнику. Они ушли. Спаслись.

— Ну… Просто — жить. Переживать из-за погоды. Бояться простуды?

— Гулять с собакой. Читать детям сказки, — продолжил Курт, выпуская дым и улыбаясь.

— Печь пироги. Дарить подарки!

Они передавали друг другу одну папиросу на двоих и придумывали все новые и новые вещи, из которых, по их мнению, складывалась «просто жизнь». Им было хорошо вдвоем. Ее волосы пахли порохом и сладковатым дымом табака.

— Нам пора. — Ему очень не хотелось выпускать ее из объятий, но уже светает.

— Сейчас. Ты так и не ответил.

— Да. У меня было такое ощущение, — он развернул ее к себе и поцеловал, — нам пора.

Мобиль летел по горной дороге, а над горизонтом огромным раскаленным диском вставало солнце. Красное. Как кровь.

— Зачем?

Все это время Эвелин молчала. Он, не отрываясь, смотрел на дорогу и было подумал, что она спит.

— Что?

— Зачем ты крикнул: «Стреляй!» Я восприняла как приказ. Если бы не…

— Я был не прав?

— Курт! Как ты не понимаешь?! Это был чей-то сын. Внук Отец. Любимый…

Он остановился так резко, что мобиль занесло. Еще чуть-чуть, и они могли слететь в обрыв.

— Ты что?! Аааааааа!

От страха она стала кричать, бить его кулаками, задыхаться. Он гладил ее по голове, целовал, уговаривал, а потом взял ее голову в свои ладони и сжал так крепко, как только мог. Она зажмурилась от боли, но он не отпускал, крича ей в лицо:

— Ты тоже чья-то дочь, ты будешь чьей-то матерью, ты моя, понимаешь? Моя возлюбленная, и я не хочу тебя терять. Ты выстрелила только потому, что если бы не выстрелила ты, выстрелили бы в тебя!

— Гав! Гав!

— Гав-гав-гав!

Агата вздрогнула. Она была заплаканная, потому что сама недавно испытала все то, о чем сейчас пыталась написать.