А там посмотрим.

Позже Куропёлкин старался забыть (но забыть не мог) подробности исследований и испытаний, которые с ним затевали. И крутили его в камерах с устрашающей аппаратурой, и заставляли плавать и кувыркаться в невесомостях (поначалу это было приятно-забавно Куропёлкину, но потом отсутствие мышечных напряжений стало раздражать силового акробата). Проверяли крепость и мощь ударов его плечей, сначала — правого, затем — левого, по каменным твёрдостям и, что уж совсем было не по душе Куропёлкину, заставляли его ходить босым по гвоздям, битому стеклу, глотать горящую паклю. Зачем — при этом не объясняли, принуждали Куропёлкина жевать всякую юго-восточную гадость, хорошо если прожаренную и хрустящую, — великаньих для Среднерусской равнины тараканов, сороконожек, червей, пить змеиную кровь. Нет чтобы угостить его кедровыми орехами.

Ага, дошло до Куропёлкина, угостите кедровыми орехами! Получилось, сдался бы…

Кстати, забыл сообщить, что Куропёлкина сразу же убедили разжевать и проглотить серо-бурую замазку, якобы с её помощью безболезненнее было проводить исследование кишок и желудка.

Дня через два Куропёлкин понял, что это была никакая не замазка, а подсунутая ему энергетическая жратва, нарушившая принципы его голодовки. А уж якобы необходимое для правил диспансеризации поедание червей и тараканов вообще отбросило его в толпу гурманов-сладкоежек.

Но Куропёлкин, памятуя о посягательствах Трескучего и Звонковой, не роптал.

Не роптал он и когда его вывозили куда-то неизвестно каким видом передвижения, но очевидно — не воздушным, в особо оборудованные помещения, где между прочим опрашивали его с помощью детектора лжи.

Не роптал он до поры до времени.

Время это наступило через две недели.

Куропёлкина ввели в кабинет вовсе не во врачебный, а в чиновничий, стол в нём был обит зелёным сукном, на сукне этом размещался орёл с двумя клювами и бутылки с лимонадом и минеральной водой. Сидел за столом спортивного вида ровесник Куропёлкина в легкой куртке олимпийской сборной, будто бы пошитой из красно-белых обоев.

— Присаживайтесь, Евгений Макарович, — предложил хозяин кабинета.

— Вы кто? — спросил Куропёлкин.

— Селиванов. Андрей. Так и зовите Андреем, — заулыбался Селиванов. — Можно посчитать, председатель комиссии по вашей диспансеризации.

— Ну и как? — спросил Куропёлкин.

— Результаты прекрасные, просто прекрасные! — заявил Селиванов.

И Куропёлкин вспомнил: этот голос он слышал в первые дни возвращения в поместье Звонковой. Он прикинулся тогда спящим, а над ним спорили Трескучий и, как выяснилось теперь, Селиванов. Именно Селиванов произнёс слова: «Она получила удовольствие».

— Что же такого прекрасного? — спросил Куропёлкин.

— Вас не только признали практически здоровым, — сказал Селиванов. — И более того. У вас наблюдается превышение практического здоровья. И главное — вы чрезвычайно энергоёмкий и пробивной.

— Энергоёмким меня уже называли, — сказал Куропёлкин, — и посчитали, что я чему-то соответствую, а вот пробивным…

— Кто называл энергоёмким? — быстро спросил Селиванов. — И чему соответствуете?

— Не помню, — отмахнул от себя важный, видимо, для Селиванова вопрос. — А вот с чего бы я пробивной? Вот уж нет у меня никаких карьерных успехов. И не намерен я куда-либо пробиваться.

— Пробивной — в другом смысле, — загадочно сказал Селиванов. — Но об этом потом.

«Ах, ну да, меня же называют Пробивателем!» — вспомнил Куропёлкин.

— И потом, Евгений Макарович, — сказал Селиванов, — вам многое может быть открыто. Но до этого вы должны подписать документ о неразглашении.

Документ сейчас же явился в руки Куропёлкину.

— Это пожалуйста, — сказал Куропёлкин. — Что же, мы не понимаем, что ли? Государство!

И дал на бумаге со штампами обязательство не разглашать.

— Вот и замечательно, — заявил Селиванов. — Теперь предлагаю поговорить о ваших приключениях в Мексиканском заливе. Как вы туда попали, изучают учёные люди, и это уже не наше дело.

— Поговорим мы об этом, — сказал Куропёлкин, — лишь после того, как ко мне будет доставлена Баборыба.

И опять Куропёлкин попытался перечитать «Анну Каренину».

Режимом Трескучего ему было дозволено выходить из дома на час (оглядываясь на ходики) и посиживать на мореходной скамье. Но Куропёлкин чувствовал, что поблажка Трескучего (мадам не принималась в расчёт) — вынужденная и что домоправитель подчинился силе, какой не мог не подчиниться.

При первой же прогулке Куропёлкин обнаружил на знакомой доске скамьи выжженное слово «Нинон». Две недели назад его на скамье не было.

Кто его выжег и зачем?

Горничную Дуняшу с судками и подносами к Куропёлкину не присылали, видимо, были осведомлены о том, что Куропёлкина даже и без его желания накормили (и надолго) питательными смесями.

Но Куропёлкин вёл себя так, будто голодовку он продолжает и поддерживает свой организм исключительно водой из крана.

Через день к нему, сидевшему на персональной каравелле «Нинон», приблизились двое.

Одним из них был стюард Анатоль, он сопровождал низенького, согнутого возрастом, почтенного господина, вызвавшего у Куропёлкина мысли о добряке из диснеевской «Белоснежки».

Куропёлкин не успел вскочить, а почтенный гражданин испросил разрешения:

— Мы присядем, Евгений Макарович?

— О чём вы говорите! — воскликнул Куропёлкин.

— Удочкин Сергей Митрофанович, — протянул руку Куропёлкину визитёр. — Ихтиолог, профессор, член многих академий. Вопреки моей фамилии до рыбьего мяса не охоч. Ну, если только севрюга под хреном…

— Чем обязан? — спросил Куропёлкин.

— Баборыба, — сказал профессор Удочкин. — Своим заявлением вы ошарашили ихтиологическую науку. И конечно, рыболовов, для которых поймать язя — подвиг жизни. Ведь баборыб нет.

— Есть! — вскричал Куропёлкин. — В особенности если принять во внимание новейшую теорию о том, что Земля имеет форму Чемодана. Есть Баборыба! Это такая же истина, пусть мелкая, не всеобщая, но истина, как и то, что севрюга с хреном хороша.

— Вы не представляете, как я рад вашей убеждённости! — возликовал профессор Удочкин.

— Не понял, — сказал Куропёлкин. — Я на вашем месте не слишком ликовал бы. Моя убеждённость излишне романтическая и сродни грёзе.

— И замечательно! — продолжал радоваться Удочкин. — Замечательно! Вся реальность рождается из грёз и туманов!

— Не буду возражать, — сказал Куропёлкин. — Чем, вы считаете, я могу посодействовать вам?