Стоило ли его жалеть? Вряд ли…

В эти дни за «избой Ропета», опять же в ночные часы возник шатёр. Высоченный. И видно было, что он не из брезента, а наверняка из материалов космических. При порывах ветра внутри шатра угадывалось нечто овальное. Может, там ставили «банку» для гонок на мотоциклах по вертикальной стене, модных лет сорок назад. Сколько таких «банок» или «бочек» стояло на привокзальных или рыночных площадях множества городов! А может, в шатре готовили аттракцион для новых рискованных опытов над Куропёлкиным.

Тогда и посетила Куропёлкина горничнвя Дуняша. На вид — чрезвычайно озабоченная и будто бы чего-то стыдящаяся. К тому же — несомненно печальная.

— Евгений Макарович, — сказала Дуняша, — на этот раз я пришла сюда по желанию одного человека, не буду говорить кого… Но он находится в сомнениях…

— Почему так?

— Сомнения, я полагаю, вот какие… Надо ли вообще встречаться с вами… И не выгоните ли вы этого человека в первый же момент встречи…

— И вы, Дуняша, — сказал Куропёлкин, — его парламентёр, что ли?

— Нет, — сказала Дуняша, — я скорее сейчас исследователь почвы и атмосферы…

— Передайте человеку, ради которого вы явились ко мне изучать атмосферу, — сказал Куропёлкин, — что почвы и воздухи здесь самые благонамеренные и ничем не отравленные…

— Вы так незлобивы? — спросила Дуняша.

— Чего? — удивился Куропёлкин.

— Более ничего не скажу, — произнесла Дуняша. — Единственно посоветую: принимать посетителя и вести разговор вежливее было бы в доме, а не на воздухе, в особенности не на останкинской скамье.

— Спасибо за совет, — пробурчал Куропёлкин. — Если вообще возникнет желание вести с кем-то разговор.

— Моё дело предупредить вас о возможности визита…

Удивили Куропёлкина слова: «Вы так незлобливы?»

По отношению к кому незлоблив?

До произнесения этих слов Куропёлкин был уверен, что Дуня хлопотала или предупреждала его о встрече с сапожным мастером Бавыкиным, к личности которого, по догадке Куропёлкина, Дуняша имела интерес.

Какой — неважно.

Но ни мельчайших поводов сердиться или досадовать на Бавыкина у Куропёлкина не было.

И о возможности разговора Бавыкина с ним, Куропёлкиным, Дуняше хлопотать не следовало. Куропёлкину и самому была бы интересна беседа с надзирателем над часовыми поясами и мусорными сбросами.

У Куропёлкина создалось впечатление, что разным силам — и флоридскому пижону Барри, и отечественному диспансеризатору Селиванову — Бавыкин и его усердия не слишком понятны, каждому — в разной степени, и они пытались вытянуть из него, Куропёлкина, какую-то необходимую им информацию о Бавыкине. А флоридский Барри и вовсе пригрозил отыскать его в любых слоях литосферы, чтобы выпытать у него секреты о Бавыкине (об этих угрозах не следовало забывать!).

Однако и Куропёлкину хотелось кое о чём спросить Бавыкина…

Ко всему прочему на чердаке имелся Башмак с говорящим гвоздём. Отчего бы Бавыкину самому не предупредить Куропёлкина о необходимости общения? Странность была во всей этой истории…

Но при чём тут какая-то незлобливость?

Недоумения Куропёлкина рассеялись следующим утром.

Но тут же сгустились и разместили Куропёлкина в сметанную плотность своих туманов.

Утром Куропёлкин позволил себе включить телевизор, но звуки телевизора заглушили чьи-то чугунные или каменные шаги.

«Шаги Командора!» — встревожился Куропёлкин.

Позже Куропёлкин посчитал, что звуки шагов ему не то чтобы прислышались и их вызвали не воздействия колебаний воздуха, но это были и не слуховые галлюцинации, прозвучали они как бы внутри него, в душе его, или в натуре его.

Кстати, человека, о встрече с которым хлопотала Дуняша, к месту проживания Куропёлкина доставила лошадь, и её неспешные шаги по траве были бесшумными.

Так или иначе, слышимые или не слышимые шаги Командора заставили Куропёлкина вскочить, выключить телевизор и прикрыть его сдвижной пластиной стены.

Тотчас знакомо постучали в дверь прихожей, и Куропёлкин нажал на кнопку над притолокой.

— Вот, Евгений Макарович, — сказала Дуняша, — и обещанный вам гость. Если что, я прогуливаюсь вблизи вашего дома.

С крыльца Куропёлкин увидел гостя.

Гость спрыгивал с лошади чрезвычайно ловко и, можно посчитать, изящно, вопреки же предположениям Куропёлкина был вовсе не всадником и ожидаемым господином Бавыкиным, а всадницей.

Ради чего, и уж неведомо для кого, лицо всадницы было прикрыто вуалью, Куропёлкин не уразумел.

— Милостиво просим, Нина Аркадьевна, — произнёс Куропёлкин. — Хотя полагаю, что ни в каких приглашениях и тем более в просьбах милостивых вы не нуждаетесь. Вы хозяйка в этих местах. Хозяйка Медной Горы.

— Медных гор здесь нет, — сказала Нина Аркадьевна. — И медь мне здесь не нужна.

Куропёлкина подмывало просветить госпожу Звонкову сведениями об уральской мифологии и истории Данилы Мастера, но он посчитал, что это его просветительство выйдет бестактным.

Самое главное — он не понимал, кто в нынешнем эпизоде людской комедии или драмы (некогда — артист всё же, из-за отсутствия штатной единицы перемещённый в подсобные рабочие, но в душе — артист, впрочем, и акробат, и пожарный, и флотский), так вот он не понимал, кто нынче находится в какой роли. Госпожа-мадам Звонкова могла быть и Миледи, и Бетюнским палачом, а он, Куропёлкин, по понятиям Звонковой, был зверь и насильник. Насчёт Миледи и Бетюнского палача Куропёлкин, возможно, ошибался. Нина Аркадьевна могла ощущать себя и простодушной пастушкой («Пиковая дама», П.И. Чайковский, пастораль), чьи идеалы или хотя бы девичьи нравственные представления погубил якобы знаток Ларошфуко.

Долго молчали. Госпожа Звонкова не пожелала сесть возле стола и потихоньку двигалась вдоль стен гостиной, иногда касаясь пальцами досок вагонки.

Куропёлкину стало казаться, что визитёрша и сама не знает, зачем она на лошади и в вуали прибыла к дому узника. И ещё к нему прибрела мысль о том, что какие-либо слова с определённостью смыслов, вслух произнесённые сейчас, могут привести к окостенению отношений двух персонажей — хозяйки и её подсобного рабочего, отношений, возникших в поместье госпожи Звонковой. Окостеневшие, они были бы Куропёлкину противны. Пока же без слов и оков решительных оценок, они были зыбкие и вызывали у Куропёлкина некие серебристые чувства. И будто бы в молчании его и визитёрши возникали какие-то энергетические токи, и в них Куропёлкин ощущал симпатию к женщине, вину перед ней и чуть ли не умиление ею…