Михин вгляделся в Олю острее.

— Чем он вас заинтересовал? — спросил он, переходя вдруг на «вы».

— Сама не знаю. Что-то в нем задевает. Это ваш рисунок?

— Мой. Я сделал его с картины художника Николая Рериха.

— Рерих. Странная фамилия.

— Он русский, — предвосхитил неизбежный вопрос Михин.

— Жил в прошлом веке?

— Нет, наш современник. Умер два года назад.

— Рерих, — задумчиво проговорила Оля. — Никогда не слышала. Он, наверное, никому не известный?

— Я бы не сказал «никому».

— Он член Союза художников?

— Да нет, — усмехнулся Михин. — Он жил в Индии, в Гималаях. Эти горы — Гималаи.

— Эмигрант? — изменилась в лице Оля.

— Рерих — друг нашей страны, — еще шире усмехнулся Михин. — Он уехал из России еще до революции. Собирался возвращаться на родину, но не успел, смерть застала его врасплох.

Михин достал из шкафа книгу и протянул ее Оле.

— Вот посмотрите, здесь много его репродукций. Есть и предисловие, где рассказано о жизни и творчестве этого художника. Вы читаете по-английски?

— Немного.

Когда Оля взяла книгу в руки, проснулся Резунов. Он застонал, стал жаловаться на самочувствие. Михин послал Олю ловить такси.

— Можно мне взять книгу о Рерихе с собой? — спросила она перед уходом. — Я верну ее вам завтра.

Михин заколебался.

— Ну, пожалуйста, — настаивала Оля. — Хочу разобраться, что же меня все-таки у него так задевает.

Михин вздохнул и согласился.

Студенток на филфаке училось больше, чем студентов, так же было и на вечеринке у Шурика. Если танцевали все, то четыре пары были смешанные и четыре — девичьи. Девушки, игравшие роль кавалеров, задевали ребят. Все смеялись их хохмам, Алика же они раздражали.

Задавала тон Тома Назарова, черноглазая красавица с грубым голосом. Высокую, цыганистую Тому ребята танцевать приглашали редко — предпочитали партнерш поменьше ростом. Самой популярной была ее подруга, Света Макарова — смешливая, со светлыми кудряшками, полненькая. На занятиях она тушевалась, на вечеринках же чувствовала себя в своей стихии. «Кошка», презирал ее Алик, но и ему хотелось до нее «случайно» дотронуться.

Танцевал Алик только по принуждению. Просто сидеть и смотреть на танцующих девушки ему подолгу не давали — вытягивали силой со стула на маленький пятачок в центре комнаты, где топтались парочки. Если его оставляли в покое, Линников тайком поглядывал на Тому. Она привлекала его, только когда молчала. Стоило Томе открыть рот, как он переводил взгляд — от ее голоса он содрогался.

После одиннадцати Шурик крутить пластинки больше не стал, чтобы не ссориться с соседями. Перед тем как разойтись, гости решили сыграть в «бутылочку». Все засмеялись, когда Свете выпало целовать сморщившуюся от деланного отвращения Тому. Прежде чем крутануть бутылку, Тома задержала взгляд на Линникове. Бутылка еще не завертелась, а он уже знал, что горлышко уставится на него. Так и получилось.

Тома попросила Алика встать, и он встал. Вровень Линникову, как и Оля. Назарова обняла его. Грудь Алика ожгло прикосновение ее груди. У него загорелись щеки. Под смех, гиканье и шутки Тома впилась губами в губы Линникова. Незаметно для других она переступила на левую ногу, а правую вдвинула между ног Алика. Почувствовав, что с ним стало, она отпрянула от него и объявила:

— Мне, между прочим, уже пора. Линников, ты меня проводишь?

И, не обращая внимание на протесты компании, Тома потянула Алика за собой в прихожую. Там она победоносно взглянула на него и рассмеялась. Он охватил ее, прижал к себе и теперь уже сам впился в нее губами. Они вместе попятились и уперлись в стенку.

Алик оторвался от Томиных губ и отдышался.

— Ты уже женщина? — спросил он, взглянув исподлобья на сокурсницу.

Она прыснула и зажала рот ладонью. Его взгляд стал жестким.

— Ты умеешь?

— Я все умею, — отвечала Назарова, блестя глазами. — Есть только одна помеха.

— Какая?

— Ты крови не боишься?

— Пошли! — сказал, как приказал, Алик.

Первым проснулся Резунов. Свежий, словно вчерашнего перепоя и не было, он разбудил Олю с горячим кофе и бутербродом. Она должна была приподняться на кровати и, не умываясь и не одеваясь, позавтракать.

— Как в американских фильмах. Ты когда-нибудь видела американские фильмы?

— Нет…

— А я вот в конце войны насмотрелся.

Оля взяла с большой столовой тарелки, служившей подносом, чашку с кофе, отхлебнула, сморщилась и проглотила. Резунов засмеялся.

— Ты и настоящего кофе, наверное, не пила?

Оля отдала тарелку с завтраком и подтянула одеяло к подбородку.

— Я так не могу. Есть неумытой, непричесанной — у нас в детдоме знаешь что за это было! Отвернись, я встану и оденусь.

— Ты все еще меня стесняешься? — засмеялся Резунов.

— Просто непривычно, — еще больше смутилась она. — У нас в детдоме везде были тетеньки — учительницы, воспитательницы, врачихи.

— «Тетеньки»! — передразнил Резунов. — С этим надо кончать — с тетеньками, детдомом. Что ты все: детдом да детдом. Забудь его.

— Почему забудь? Я люблю свой детдом. Там…

Но Резунов не стал ее слушать.

— В университете ты прямо орлица, а здесь, у меня — как кролик. Чего ты себя показать боишься? Молодая, красивая. Видела скульптуры греческих богов? На Олимпе нагота была нормой. Нагота — это независимость, свобода. Хватит у тебя смелости все с себя сбросить и встать с постели?

— Подумаешь, какая смелость! Разве это смелость?

— Конечно. А ты думала, что смелость — это только когда жизнью рискуют? Какая разница, страх смерти или страх наготы? Страх есть страх, а смелость есть смелость.

— Борис, я тебя очень прошу, — взмолилась Оля, — выйди на минуту, дай мне спокойно одеться. Уже первый час…

— Первый час! — спохватился Резунов. — Сейчас Галька придет обедать!

Он поднялся со стула и пошел к двери.

— Какая Галька?

— Дочка моя. Я тебе разве не говорил? Она живет у жены, ко мне приходит по воскресеньям.

— Так ты женат?! — поразилась Оля.

— Был женат, — отвечал Резунов от дверей.

— Вы разведены?

— Давай быстро! — бросил он ей, выходя из комнаты.

Резунов курил на кухне, выжидая, когда Оля пойдет в ванную умываться, но она все не показывалась. Он вернулся в комнату и застал ее на диване с раскрытой книгой на коленях. Оля подняла на Бориса глаза и сказала: