— Что вы на меня наезжаете? Чем вы лучше нас? Мы хоть чужих режем и грабим. А вы за что здесь сидите? У своих стариков воруете. Своих девушек позорите. Своих земляков бьете и грабите.

И, презрительно усмехнувшись, вышел.

Ватин хмыкнул, затейливо выругался ему вслед и обернулся к Князю.

Санька, закинув осунувшееся, усталое лицо к серому потолку камеры, лежал на кровати молча, неподвижно, как неживой. И непонятно было: дремлет ли он с открытыми глазами или обдумывает новые планы несостоявшейся пока мести. Но, если бы кто-то смог заглянуть в его глаза, то увидел бы в них не бушевавшую несколько часов назад злобу, не убийственную ненависть.

А жгучий стыд.

И смертную тоску.

Змей

Как я в детстве любил бенгальские огни! Веселые трескучие искры — это Новый год. Это запах мандаринов и шоколадных конфет, щекочущие в носу пузыри от газировки, залитой в мальчишеские животы «от крантика» по самые гланды. Это зелено-румяные яблоки, которые закупались, как обычно на Севере, целыми ящиками и торжественно доставлялись домой на санках под веселое напутствие отца: «Любишь питаться — люби яблоки возить!» А может быть, это от тогдашних добрых фильмов-сказок пошло? «Варвара-краса длинная коса», «Морозко», «Огонь, вода и медные трубы»… Взлетает на экране сноп золотых огней, а ты с замиранием сердца ждешь, кто же появится из этого волшебного фонтана: девица-красавица, старичок-боровичок или чудище какое премерзкое…

Выстрел от подствольника в ночи рвется, как большая взбесившаяся бенгальская свеча. Сгорающий порох разлетается в разные стороны огненными брызгами, а между порошинками, обгоняя их, зло несутся во все стороны черные стальные и бывшие белыми дюралевые осколки.

На углу кирпичного сарая у позиции АГСа ударил такой фейерверк. И из самого центра его не сказочный герой, а знакомый черный силуэт вылетает. К нему еще две тени метнулись, за плечи схватили, за стенку задернули. Осветительная ракета вверх пошла. Неверный фосфорический свет, качаясь, на несколько мгновений удручающую картинку проявил. Прижавшись к стене, Пушной стоит, левую ладонь к виску прижал. Между пальцами по щеке кровь струится.

— Командир, меня ранило!

И пришла легкость странная. Вот оно, Змей! Вот — то, что тебя сегодня весь день точило неясной тоской лесного зверя, предчувствующего непогоду. Вот что снова и снова поднимало с кровати, заставляя раз за разом проверять посты по периметру комендатуры, вызывая недоуменно-тревожные взгляды братьев-омоновцев. Все ясно теперь. Все понятно. Но почему же тогда взбесившаяся кровь в сердце ударила, через сжавшееся в судороге горло обессиливающей тошнотой в собственную голову плесканула? Поплыла в сторону проклятая беспросветная ночь… Да что ж это такое?! Сколько ж ты будешь, Пушной, пить кровь мою командирскую, дергать за нервы, и без того не новенькие?! А ну-ка — все! Волю включить. Сопли подобрать. А то вон и бойцы запсиховали, голоса дерганые, суетятся, на месте топчутся, как будто не знают, что с раненым делать. Ну, ранен. Ну, в висок. Раз стои́т, значит, живой пока. Кутузову турецкая пуля вообще через висок глаз вынесла. А он потом и турок драл, как сидоровых коз, и судьбу Наполеона единственным оставшимся глазом разглядеть сумел.

Первое дело — бойцам командира вернуть, а в уцелевшие мозги раненого — ясность сознания. Чтобы понял человек, что он жив и отдавать тетке с железной косой его никто не собирается.

— Почему без шлема?! Ты что, специально башку подставляешь?!

Другое дело! Вытянулся Пушной и руку на виске уже не как страдалец держит, а будто честь отдает. Словно солдат-новобранец: без головного убора и руку перепутал.

— Я в шлеме был! Слетел! Там, за сараем…

— А какого… тебя туда понесло?

— Посты проверял, я ответственный от взвода.

— Ясно. Идти нормально можешь?

— Могу.

— Волчок, Дед, сопроводить в расположение. Коля-один… — (черт их, близнецов, в темноте разберет)… — мухой — к соседям за доктором, Коля-два — найди шлем. Да аккуратно, в полный рост не гуляй, слушай воздух, а то и тебя угостят.

Пушной на кровати сидит. Док соседский ему голову осторожно бинтует. Свет в кубрике тусклый, бойцы фонариками подсвечивали, пока он ранку разглядывал и обрабатывал. Небольшая ранка, но кровь обильно струится, сосудик, наверное, какой-то перебило.

— Ну что там у него?

— Осколочек сидит, миллиметра три-четыре. Но вроде не глубоко, не проникающее. Признаков поражения головного мозга нет. Зрачки нормально реагируют. Я ранку сверху обработал. Осколок трогать не стал. Его удалять надо в госпитале. Если все-таки кость пробита, начнет в вакуум воздух засасывать, а у вас тут пылища.

— В какой вакуум… Тьфу, ты блин! Шутки у вас, медиков!.. Что с ним до утра-то делать?

— Ничего. Присматривать. Если тошнить начнет, температура резко подскочит — поднимай меня и готовь немедленную эвакуацию.

— Может, промедольчику ему для настроения, чтобы от переживаний до утра башню не сорвало?

Не выдержал Пушной. До этого молча сидел, даже башкой не крутил, будто все происходящее, включая докторские шуточки, не его касалось.

— Обижаешь, командир! Я что, панику гоню или рыдаю? Все нормально, обойдусь без промедола. Спать только охота. Отходняк, наверное.

— Ладно, дело твое. До рассвета продержись, а по утряночке мы тебя в госпиталь отправим. Но только не геройствуй. Если что не так — не терпи, говори сразу. А то мне твоя Татьяна башку оторвет, никакая «Сфера» не спасет. Кстати, нашли шлем-то?

— А вот, — Коля-два протягивает.

Любопытные чуть лбами не столкнулись, сунулись разглядывать.

Не соврал Пушной: точно, в шлеме был. Брызги крови внутри на левой полусфере запеклись. Как же такой небольшой осколок защитную пластину пробил? А, вот в чем фокус! Он, судя по всему, спереди, с лицевой стороны прилетел. Но все же помогла титановая шапка своему хозяину. Сантиметра три ребристый кусочек смерти через плотную ткань подшлемника и ватную подбивку шел. Вон — вата клочьями торчит. Она-то и тормознула его, скорость погасила, не дала лишние миллиметры в саперной голове просверлить.

Ну что ж. Все, что можно было сделать, сделано. А дальше — вся надежда на Господа Бога да на омоновский организм.

— Свободная смена, отбой! Хорош шарахаться. Войну на завтра никто не отменял.

В половине второго Змей не выдержал. Два часа он, усевшись за стол в «штабе», честно старался занять свою голову составлением отчетов, разведсводок, проектами представлений на поощрение бойцов к 9 Мая и прочей писаниной. Растворившаяся в крови, но не нашедшая выхода в энергичных действиях лошадиная доза адреналина до предела обострила сознание. И, пока одна часть мозга честно трудилась над бумажной дребеденью, вторая так же исправно создавала различные картинки-страшилки, в которых страдающий Пушной умирал от самых непредсказуемых последствий своего ранения. Прихлопнув очередную подобную фантазию, как гнусного комара-кровопийцу, Змей встал и через полумрак коридора тихонько пробрался в кубрик. Стараясь не скрипеть половицами, подошел к кровати Пушного и, затаив дыхание, вслушался… Со всех сторон неслось разнообразное посвистывание, похрапывание, всхлипывание. Бойцы что-то бормотали во сне, кто-то тяжко ворочался на панцирной сетке. Пушной лежал неподвижно на правом боку. Белая повязка с темно-бурым пятном на виске время от времени высвечивалась багровыми бликами пляшущего в отверстиях печки-буржуйки огня. Дыхания его не было слышно. И Змей тихонько, вполголоса спросил: