Сарыч над нами срывается с ветки, преследуя маленькую птичку. Я смотрю, как хищник кружит.

– Я соврала Питеру и его родителям. Сказала, что у меня болит живот.

– Прости, – бормочет он. Но я вижу по его глазам, что он счастлив оттого, что я солгала Питеру, чтобы увидеть его.

– Не ври мне, – говорю я. – Это бесполезно.

Он улыбается. Той правде, что лежит между нами.

– Я подумал, можно взять пива в магазинчике на углу и спуститься к реке.

В папиной квартире открыты окна. Кто-то – Мэри, кто же еще? – поставил на подоконники горшки с изящной белой геранью и плющом. Мы с Джонасом идем рука об руку по узким мощеным улицам. Вниз по Перри-стрит, потом через Уэст-стрит к старому причалу, усеянному битым стеклом и засохшими собачьими какашками. Мы находим более-менее чистое место и садимся. Наши ноги болтаются над водой.

– Я думал, будет романтично, но на самом деле здесь отвратительно, – говорит Джонас.

– Я и забыла, как ты мне нравишься.

– И ты мне, – произносит он. – Все остальные меня бесят.

Он протягивает мне пиво. Открывает свое.

– Никогда не видела, как ты выпиваешь. Забавно, – усмехаюсь я. Но на душе у меня совсем не весело, а грустно из-за всего, что мы пропустили.

– Да, – кивает он, потягивая пиво. – Столько всего.

Мы сидим в тишине, наблюдая за течением. Мимо проплывает розовая пластиковая ложечка. Наверное, из «Баскин Роббинс». Между нами нет неловкости. Нет напряжения. Только близость – связь, которую никогда ничто не заменит.

Джонас смотрит на свое колено, потирает пятно от краски.

– Я не ожидал, что ты позвонишь. Наверное, думал… Я так долго ждал. А потом перестал.

– Было слишком тяжело, – шепчу я.

– А сейчас?

– Не знаю.

Он залпом выпивает пиво, тянется за вторым.

– Так что, ты собираешься выйти за него замуж?

Я отвожу глаза. Движение на Вест-Сайдском шоссе позади нас парализовала пробка. Я слышу завывание сирены неподалеку. Водитель такси жмет на гудок – бессмысленное действие, как жать на кнопку лифта, когда она уже загорелась. Другой водитель гудит ему за то, что он гудит, и орет из окна: «Иди в жопу, придурок!» В нескольких сотнях метрах за ними горит мигалка «Скорой помощи», пытающейся протиснуться между разъяренными автомобилями.

– Может быть, – вздыхаю я. – Наверное.

Он смотрит на тяжелые воды реки.

– Обещай, что предупредишь заранее.

– Хорошо.

– Не делай мне сюрприз. Ненавижу сюрпризы.

– Знаю. Обещаю.

– И сдержи слово.

Солнце село, оставив после себя небеса в огне. Из реки торчат двойным рядом опоры, когда-то поддерживавшие давно исчезнувший пирс, черные на фоне пылающего неба.

– Красиво до боли, – говорю я.

– Чтобы ты знала, – произносит он. – Я никогда никого не полюблю так, как тебя.

1996 год. Август, Бэквуд

Это Анна, а не я, настаивает, чтобы мы пошли на пикник в честь окончания лета. Я не помню, когда ходила в последний раз, и мне не особенно хочется. Но Анна приехала нас навестить. Она теперь редко возвращается на Восток: ее вот-вот сделают партнером в фирме, и почти все ее время поглощает работа, а Джереми, ее несносный бойфренд из Калифорнии, считает Бумажный дворец грязной дырой из-за проседающих ступенек и картонного потолка с коричневыми пятнами от мышиной мочи и плаценты. Ни у кого никогда не хватало духу проверить, что скрывается наверху. А еще здесь есть комары, которых нет на пляже в Манхэттен-Бич, как заявил Джереми четыре года назад, в тот единственный раз, когда приехал к нам на дачу вместе с Анной.

– Мы же практически живем на пляже, детка, – сказал он Анне за завтраком на их второе утро здесь. – Да, места тут отличные, но зачем тащиться сюда, когда можно быть дома? Расслабляться на террасе с ледяным коктейлем или хорошим шардоне.

– Поэтому мы и любим это место, – не выдержала я. – Никакого шардоне.

Я пыталась понять, почему моя сестра выбрала Джереми. По мне, так он олицетворяет собой все, что мы презираем. Но, возможно, в этом и смысл.

– Как странно, – проговорила мама, выходя на веранду с кофе и книжкой. – Манхэттен и пляж – лучшее, что есть на свете. Но сложи их вместе и получится банальность.

– Мам! – воскликнула Анна.

– Как приятно, что вы приехали к нам вдвоем. – Мама удобно устроилась на диване и открыла книгу на середине. – Анна, – начала она, не поднимая глаз, – надеюсь, ты объяснила своему молодому человеку, что мы не смываем, когда ходим по-маленькому. – Отпила кофе. – И напомни мне, что нужно вызвать сантехника, чтобы заменил отстойник. В пруд определенно попадает грязная вода, – заявила она, показывая на кувшинки. – Чем еще объяснить, что он весь зацвел?

Этим летом благодаря чудесному совпадению начальство Джереми пригласило его на конференцию во Флагстаффе, проходящую на той же самой неделе, которую они с Анной должны были провести на мысе, куда уже взяли билеты.

– Удивительно, как это ты смогла променять суровый, но целебный ландшафт и шведский стол на эту «дыру», – ухмыляюсь я, когда мы плывем в каноэ на противоположный берег пруда. В вечер пикника на пляже почти невозможно найти место, чтобы поставить машину, поэтому быстрее переправиться на каноэ, а потом дойти пешком. Мы взяли с собой чипсы, зефирки, красное вино и поеденное молью одеяло, чтобы сидеть на нем, когда песок станет холодным.

Анна смеется.

– Жестко ты.

– Он оскорбил мое любимое место на земле.

– Нельзя осуждать его за то, что он «не понял» пруд. Это я виновата. Забыла предупредить, что название «Бумажный дворец» – это ирония.

– Дело не только в даче, – говорю я. – А в его мировоззрении в целом. Как будто везде должна быть сраная мексиканская плитка и блестящие гранитные столешницы.

– Поэтому он мне и нравится. Он предсказуемый. Я всегда знаю, чего ожидать. – Я закатываю глаза. – Элла, у всех свои проблемы. С Джереми мне спокойно. В любом случае, не все могут безумно влюбиться в богатого харизматичного британского журналиста. Некоторым приходится довольствоваться скучноватыми, но накачанными калифорнийскими парнями. Не будь такой осуждающей свиньей.

– Справедливо.

Я никогда не проникнусь к Джереми. Не потому, что он, как говорит Анна, предсказуемый или по выражению мамы, «мещанин». А потому что он умаляет ее личность, и это выводит меня из себя.

Какое-то время мы обе молчим, наши весла разбивают неподвижную, как стекло, поверхность пруда, каноэ бесшумно скользит по отражению розового неба. В камышах, словно статуя, застыла цапля, пропуская нас.