«Элегантные, правда?» – проговорила она и положила их обратно на стол. Позже, когда мы стояли на платформе в метро в ожидании поезда, я заметила, что у нее из кармана пальто выглядывает что-то красное. Рождественским утром она открыла узкую коробочку, перевязанную зеленой атласной лентой. Внутри лежали те самые перчатки. «От вашего папы, – сказала она. – И как он узнал?»

Органист играет канон Пахельбеля – одно из моих самых нелюбимых музыкальных произведений. Выбор Питера. Когда я попыталась возразить, что оно слишком банальное, Питер засмеялся и ответил, что это семейная традиция, и его слова прозвучали настолько в духе моей мамы, что мне ничего не оставалось, как уступить. Теперь, идя по проходу под эту приторную мелодию, я чувствую раздражение.

Мать Питера сидит на британской стороне – море женщин в уродливых шляпках с вуалями и перышками, крепко держащих своих мужчин и неодобрительно поджимающих губы при виде моего облегающего платья. Когда я иду, мой шлейф собирает розовые лепестки, разбросанные по мраморному полу. Я оглядываю ряды гостей в поисках Джонаса, надеясь, что его нет, – я пригласила всю его семью. Но снег уже валит вовсю, и в по-голландски суровой серой церкви царит полумрак. Тогда я смотрю вперед и иду к Питеру, такому роскошному в своей долговязой самоуверенности представителя Старого Света. Я люблю его, все в нем. То, как вспыхивают кончики его ушей, когда он взволнован. Широту его шага. То, как он поддерживает меня, помогает почувствовать себя в безопасности. Его длинные изящные руки. То, что он всегда дает деньги нищим и смотрит им в глаза с уважением. Человека, которого он видит, когда смотрит на меня. Шафер Питера стоит слишком близко к нему. «Он правильно делает, что защищает от меня своего друга», – думаю я, беря Питера за руку.

Должно быть, уже очень поздно. Небо за окном черным-черно. Снегопад прекратился. Питер в душе. Я знаю, потому что шум бегущей воды доносится до кровати в отеле «Плаза», на которой я, похоже, только что очнулась. Я все еще в свадебном платье. Мои ноги торчат в своих атласных туфлях, как будто дом свалился на меня. Я понятия не имею, как сюда попала. Закрываю глаза, пытаясь вспомнить свадебное застолье. Калейдоскоп цветных шляп. Блюда с устрицами на колотом льду. Мать Питера в сливовом твидовом костюме от Шанель разговаривает с матерью Джонаса. Официант в смокинге подает мне хрустальный бокал шампанского, я залпом опустошаю его и хватаю с подноса еще один. Громкая музыка. Мы с Анной покачиваемся в медленном танце, потягивая шампанское прямо из бутылок. Я вижу, как папа выскальзывает из зала до того, как начинаются тосты. «Козлом был, козлом и остался», – сказала Анна.

– Питер! – зову я сейчас.

– Секунду, – откликается он. Потом появляется из облака пара в мягком отельном полотенце, обмотанном вокруг бедер.

– Забулдыга очнулась. – Он падает на меня и целует. – Привет, женушка, – нюхает меня, – пахнешь детской рвотой. Лучше снять эти туфли. На них попало.

– Боже.

Он тянется вниз, снимает с меня одну туфлю за другой и бросает в мусорку.

– Ты все равно не будешь их больше носить. Белые атласные туфли на каблуках? Ты выглядела бы, как проститутка с Чаринг-Кросс.

– Меня рвало? Прямо у всех на глазах?

– Нет-нет. Только на глаза у водителя лимузина и отельного персонала. Понадобилось три посыльных в ливреях, чтобы занести тебя в лифт.

– Они меня несли?

– Я сказал им, что ты багаж.

– Мне нужен чизбургер, – со стоном говорю я.

– Все что угодно для моей прекрасной пьяной молодой жены. – Питер убирает волосы у меня со лба.

– Это все из-за шампанского. Я не могу пить шампанское. Слишком много сахара. Прости.

– Не извиняйся. Момент, когда ты бросила свою подвязку в моего отца, сделал мой день.

– Я хочу застрелиться.

– А еще то, что я женился на женщине своей мечты.

Я обвиваю руками его шею и пристально смотрю ему в глаза.

– Мне нужно почистить зубы.

Когда я просыпаюсь несколько часов спустя, в голове все еще витают обрывки сновидения. Мне снилось, что я сижу на облаке, несущемся по небу. Море внизу ярко-голубое, безбрежное. На север мигрирует стадо китов, совершенно не замечая созданий помельче, плывущих вслед за ними. Появляется белый парус, взлетая на гребне волны. В лодке двое детей. Позади них ныряет исполинский кашалот, измеряя глубину своим эхолокатором. Я под водой. Смотрю, как киты несутся к поверхности, целясь в треугольную тень лодки. Мимо проплывает дом. Сквозь сломанную затянутую сеткой дверь струятся красные ленточки.

На прикроватном столике стоит поднос, оставленный отельным персоналом. Питер вырубился рядом со мной с пятном кетчупа в уголке рта. Бо́льшая часть картошки уже съедена. Я замужем.

1997 год. Февраль, Бэквуд

Спустя два месяца после свадебного путешествия мне звонит Анна. Поначалу я даже не узнаю ее: она так рыдает, что я не могу разобрать слова, а Анна никогда не плачет.

– Успокойся, – прошу я. – Я не понимаю, что ты говоришь.

Несколько секунд я слушаю ее рыдания, а потом она отключается. Когда я пытаюсь перезвонить, идут долгие гудки, пока не включается автоответчик. Тогда я звоню Джереми на работу.

– С ней все хорошо, – жизнерадостно отвечает он. – Она много работает над собой в последнее время.

От злости у меня рефлекторно сжимается горло.

– Замечательно. – Я усилием воли подавляю осуждение в голосе. – Но она только что мне позвонила и казалась очень расстроенной.

– Она сегодня ходила на групповую психотерапию. Иногда это взбалтывает осадочные эмоции.

– Скажешь ей, чтобы она позвонила мне, когда вернешься домой, хорошо? – Ненавижу его.

– Как у тебя дела? – Он не понимает, что пора вешать трубку.

– Ничего. Хорошо.

– Ты отлично повеселилась на своей свадьбе.

– Скажи ей, чтобы позвонила, – говорю я.

* * *

Шоссе голое и пустынное – пепельная полоса, посыпанная солью от черного льда, с замерзшими песчаными обочинами. В лесу выделяются несколько темных сосен, но большинство деревьев стоят нагие: последние оставшиеся на ветвях листья, коричневые и мертвые, ждут, когда их унесет следующий порыв ледяного ветра. Еще даже нет трех часов, но зимний свет уже тускнеет. Анна молчит с того самого момента, как я встретила ее в аэропорту Логана на взятой напрокат машине. Она выглядит неухоженной, опустошенной, глаза покраснели. Анна жесткая. Кремень. Остроумная и язвительная. Создание из Черной лагуны. Передо мной не моя сестра. Я вслушиваюсь в шорох шин на мокрой, посыпанной солью дороге. Кручу радио. Сплошные помехи. Ненавижу мыс зимой.

Каждый дом, который мы проезжаем по пути, закрыт на зиму. Нигде никаких признаков жизни. За поворотом к дому Диксона дорогу перед машиной перебегает лиса, неся в зубах какое-то мелкое животное. На мгновение она замирает в свете наших фар, смотрит на нас, а потом бежит дальше.