Полицеймейстер Борщов, бывший адъютант Борка, имел ближайшее отношение к проживавшим в городе политическим ссыльным (а их было немало), и, кроме того, в его заведовании находились острог и пересыльная тюрьма. Но Борщов прежде всего любил хорошо выпить и принадлежал к компании (золотопромышленники Безносиков[316] и Шипилин[317], начальник телеграфной станции Вальтер, бухгалтер банка Корнштейн, прокурор Мунк[318]), которая даже в Красноярске несколько выделялась усердным служением Бахусу, разумеется, с неизбежными картами. Притом Борщов был человек добрый и нередко входил в положение ссыльных, по меньшей мере не был инициатором каких-нибудь ограничений.

Прокурор Мунк ни во что не вмешивался; после его смерти рассказывали, что в его кабинете была найдена масса писем с денежными вложениями для передачи политическим ссыльным, причем никаких денег не оказалось.

Советник Айгустов[319], заведовавший экспедицией о ссыльных, был с университетским образованием, но до конца дней своих сохранил привычки казанского студента прошлых времен, другими словами — сильно зашибал.

Совершенным особняком стоял Ив [ан] Александрович] Малахов[320], прямая противоположность Замятнину. Человек образованный (Казанской духовной академии), постоянно интересовавшийся всеми научными и литературными новостями, дельный, безукоризненно честный, он знал только свое губернское правление да вел постоянную войну с Замятиным. Наконец, не выдержал и, несмотря на все уговоры Корсакова, перешел в Иркутск на должность помощника интенданта. К политическим ссыльным относился очень хорошо.

Видное место среди тогдашнего красноярского чиновничества занимали представители двух новых ведомств: акцизного и контрольного. Все они были в своем роде либералы, особенно выделялся управляющий контрольной палатой В. И. Мерцалов[321] (ныне сенатор), с особенным наслаждением преследовавший Замятина и подчиненную ему братию всякими начетами.

Однако тон всему в городе задавали золотопромышленники и представители разных золотопромышленных компаний (купечество было совсем незаметно); из них только уполномоченный компании Голубкова, старик Н. П. Токарев[322], сторонился от политических и никого из них не принимал к себе на службу; все же прочие поступали как раз наоборот, причем, конечно, немалую долю играл и прямой личный интерес. Даже сама администрация старалась извлечь пользу из ссыльных: охотно оставляла по городам ремесленников и не только смотрела сквозь пальцы, что ссыльные доктора занимались медицинской практикой, что запрещалось разными распоряжениями высшего начальства, но нередко назначала их к исправлению должностей — сплошь и рядом пустовавших — официальных врачей.

Пантелеев Л. Ф. Из прошлого польской ссылки в Сибири // Пантелеев Л. Ф. Воспоминания… С. 561–565.

№ 4. Серафима Васильевна Пантелеева — Из пережитого в 60-х годах

Серафима Васильевна Пантелеева, урожденная Латкина, родилась в Санкт-Петербурге. Ее отец был торговцем и промышленником. Как жена Лонгина Пантелеева отправилась вместе с ним в сибирскую ссылку. В 1868 году вернулась в Петербург, а затем уехала в Цюрих, где училась в тамошнем университете. Была автором мемуаров, романистом и публицистом, а также одним из первых борцов за права женщин в России.

Ее воспоминания о пребывании в Сибири были опубликованы в томе, содержащем воспоминания ее мужа.

1

[…] Так мы доехали до Тобольска, где мужа водворили в пересыльную тюрьму, а я заняла в гостинице номер, дверь которого выходила в бильярдную, причем в дверном замке не имелось ни ключа, ни задвижки, а других номеров не оказывалось, по уверению грязного полового. С вечера в бильярдной начался шум, гам, пьяные голоса, и я со страха забаррикадировала дверь комодом, нагромоздила на него стулья и придвинула стол.

В Тобольске губернатором тогда был поляк А. И. Деспот-Зенович[323], знакомый моего отца. Наездом в Петербург он бывал и обедал у него. Конечно, я привезла ему письмо от отца, и Деспот-Зенович сообщил мне, что при жандармах не оказалось обычных бумаг — по какому делу осужден препровождаемый. Он прибавил, что вынужден отправить официальный запрос в Вильно, наместнику Западного края Кауфману[324], иначе нет возможности применить те облегчения, на которые муж имел право, то есть замену каторги бессрочною ссылкою с лишением прав.

Пришлось дожидаться ответа из Вильно. Положение А. И. Деспота-Зеновича как поляка было далеко не из легких, доносы сыпались на него в Петербург. Он недолго губернаторствовал. Тогда самая обиходная гуманность по отношению к пересылаемым соотечественникам вменялась ему как «попустительство» тобольскими блюстителями. Многие рассказывали, да и сама я видела, как подчас приходилось лавировать этому тобольскому губернатору: грозно возвышался его громкий голос, строго сводились густые, темные брови, но стоило отвернуться испытующим, назойливым тобольским ищейкам, как глаза Александра Ивановича мгновенно уже приветливо смотрели на людей. Вскоре после нашего отъезда из Тобольска его чуть не привлекли к ответственности.

На следующее утро в гостиницу ко мне явилась маленькая добродушная старушка, седая, в чепце, с двумя буклями на висках. Она объяснялась наполовину по-польски, наполовину по-русски, сообщая о получении письма от сыновей из Петербурга, поручавших ей оказать мне всевозможную помощь. То же писала ей дочь — г[оспо]жа Родзевич[325] — из Вильно. Я несколько изумлялась, никогда не слыхав в Петербурге фамилии ее сыновей. Старушка упросила меня переехать к ней на житье, потому что такой молоденькой женщине неприлично останавливаться в гостинице, похожей на «кабак». Она не только настояла на моем переселении, но даже устроила меня в своей спальне, заставив своего старика перекочевать в столовую.

Эти сосланные старички Ямонт с двумя дочерьми, печальными, бледными девушками, приняли меня, чужую, словно свою близкую, родную, а незадолго перед тем они совершенно отреклись от одного из своих сыновей (высланного административным порядком без лишения прав), который по легкомыслию был причиною каких-то арестов.

По вечерам у них нередко собиралось тобольское польское общество; молодежь пела. Здесь и в других сибирских городах я впервые услышала чудные польские и литовские народные песни, то грустные, мелодичные, то веселые или боевые, полные огня, жизни. Произведения Шопена и Монюшко, в которых как бы воплотилось народное творчество, сменялись гимнами и песнями времен повстанья.

Недели через две пришел ответ наместника из Вильно, и А. И. Деспот-Зенович мог скинуть с плеч мужа шестилетнюю каторгу.

Далее, в Восточную Сибирь, он отправлялся в качестве поселенца, лишенного прав. Распростясь, и на память обменявшись портретами с гостеприимными старичками, мы поплыли по Оби к Томску. Наш пароход тянул баржу с уголовными и теми политическими, для которых не хватало мест на пароходе. Кроме нас, других русских тут не было — тогда пересылались только поляки, литвины, евреи; некоторые отправлялись в ссылку с женами, дочерьми. Особенно мне памятен славный старый доктор Новицкий[326], литвин, идеалист и романтик, с громадною седою бородою, то кроткими,